Бедные были бы наши сегодняшние учителя, если бы Максим Богданович у них учился!
На уроках он делал только то, что было интересно ему: разгадывал кроссворды, обсуждал вчерашний боксерский бой, насвистывал арию из любимой оперы Сальери, а мог, когда совсем стало скучно, спокойно выйти из класса и вернуться к самому финалу занятий. Учителя злились, кричали, угрожали исключением, Богдановичу было все равно.
А смысл ему было реагировать?
Он с детства привык, что даже родное окружение – духовно чужое. Кто оценил его неожиданное увлечение белорусским языком? Богдановича окружало насмешливое безразличие эгоцентрика отца, издевательские насмешки от родни, товарищей. Даже покойная мать… он разыскал ее давнее письмо, где она жаловалась мужу, что 4-х летний Максим начал говорить по-белорусски! Бедная! Нашла беду!
Действительность утомляла и раздражала. Столько суеты и карикатуры во всех ее будничных проявлениях. В ярославских газетных заметках Богдановича повседневность напоминала гротескные короткометражки Мака Сеннета, или едкую графику Домье.
Богданович спасался строгой эстетикой греков и римлян, ироничными классицистами, мизантропным творчеством Эдгара Аллана По, а еще белорусским языком… Что тут удивительного? В чем загадка, что нашего мальчика, живущего в России, привлек этот язык? Начало 20-го века – самый пик общеевропейской моды на фольклор. Но для Богдановича это была не просто мода.
Белорусский язык – такой необычный в своей таинственной фантомности – привлекал и завораживал его, в начале так же, как и мистическая неоднозначность романов Вашингтона Ирвинга, где туманы и мрак скрывали сказочные фигуры богатырей и мифологических героев.
Белорусский язык – был для Богдановича дико-фэнтезийным пространством, в котором он скрывался, где вдохновлялся и подпитывался, стремился овладеть, чтобы затем создавать, выстраивать и придумывать свой вневременной-неоклассический мир. Как же это захватывающе и даже возбуждающе, не будучи фактически никогда в тех местах, где бытовал этот язык, не слышав его живого звучания, постигать его, учиться ему, подчинять, как своенравного мистического коня Лунгту, этого вечного символа жизненной силы, упорства и интеллектуальной независимости. Что может быть интереснее?
Поэтому в те моменты, когда Богданович выходил из эротических объятий языка, разве мог он серьезно относиться к действительности? Конечно, нет! А потому, не только дурачился на занятиях, а еще и пытался в своем классе создать кружок анархистов, прятал от полиции друга, который устроил взрыв на гимназической лестнице, любил заводить споры, а затем неожиданно, с криком, запрыгнуть на стол и станцевать канкан, чем пугал оппонентов.
Когда в этой далекой и загадочной Беларуси начали выпускаться первые национальные газеты, его стихи там не спешили печатать. Многое исчезало в редакторском столе. Богдановича это не удивляло. Разве ТАМ люди интереснее, чем ТУТ, в Ярославле? То, что сотрудники «Нашей Нивы» говорят с тобой на одном языке, являются вроде бы твоими единомышленниками, должно ли что-то решать? Они, спрятавшись в незамысловатых слезящихся припевках о лаптях и злой доли мужика, по-детски боятся идти дальше, боятся или не хотят чувствовать его чар, не умеют подчинить его неукротимую энергию. Разве можно обижаться на детей?
Богданович писал о тогдашних белорусских литераторах бескомпромиссные статьи. Призывал (прекрасно понимая, что не услышат) иметь достаточно творческой отваги, чтобы ломать привычные представления, выжимать из себя эту рабскую «правильность», быть хулиганистыми, ввязываться в драки с великими. Не побоялся же он «наехать» на Пушкина и доказать, что русский классик был не прав, обесславив Сальери.
Когда в России вышел роман Брэма Стокера «Дракула», Максим Богданович вслед за своим любимым Александром Блоком безустанно восхищался этой книгой. Богданович всегда симпатизировал гордым и обреченным на смерть отщепенцам (упомянутому Сальери, мифологическим Антею и Стратиму-Лебедю), оправдывал их и убедительно защищал. В Дракуле он увидел не чудовище, а трагического поэта, который живет не в своей эпохе, вынужден скрывать свою сущность и, которого энергетически питает его родная земля.
Богдановича так наполнял белорусский язык, благодаря которому он придумал свой вневременный-неоклассический мир, полный таинственного очарования, понять который и далее обогатить новыми красками, образами и эмоциями могли такие же гордые, одинокие – Владимир Дубовка и Михаил Стрельцов.
Смотрите также:
Василий Дранько-Майсюк, belsat.eu
