«Следующая книга будет неожиданной». Саша Филипенко – о беларусском языке, туре по Польше и Третьей мировой
На писательский стендап Саши Филипенко в Варшаве были проданы все билеты, а за автографом выстроилась длинная очередь. У автора завершился тур по Польше, до этого выступления проходили в других странах Европы. Мы воспользовались этим и поговорили с писателем перед варшавским «творческим вечером»: как раз за день до этого появилась новость, что свою будущую книгу Саша Филипенко намерен издать по-беларусски.
– В Facebook шутят, что ты уже не Саша, а Алесь, по поводу того, что твоя будущая книга выйдет сначала на беларусском языке.
– Из этого сделали такую новость, хотя я долго пытался издать свои книги в переводе на беларусский язык и беларусские издатели говорили мне, что это никому не нужно, так как их уже прочитали по-русски. В конце концов, мы все-таки сделали переводы и решили, что будущая книга выйдет либо на двух языках одновременно, либо на беларусском даже раньше. В итоге написали, что я еще и начал говорить по-беларусски, хотя я всю жизнь разговаривал по-беларусски.
– Твое отношение к беларусскому языку по сравнению с русским как-то изменилось за последнее время?
– Все то же самое. Все понимают, что нужно разговаривать на беларусском языке и делать что-то для того, чтобы улучшить его положение, так как в Беларуси он уничтожен. Но у меня ступор, когда говорят, что настоящие беларусы разговаривают только по-беларусски. Будто те, кто сидит в тюрьмах и разговаривает по-русски, ненастоящие. Как в Украине говорят, что настоящие украинцы разговаривают на украинском языке – то есть те, кто на фронте, но разговаривают по-русски (а там каждый второй солдат воюет на русском языке), ненастоящие. Когда я с тобой разговариваю по-беларусски, я настоящий беларус, а когда моя книжка выходит по-русски, – ненастоящий. Мой отец, побывавший на Окрестина, якобы ненастоящий беларус. Это оскорбление людей, которые в Беларуси чувствуют себя беларусами и преимущественно разговаривают по-русски, а кто-то из Варшавы им говорит, что они ненастоящие.
– Ты не стал больше говорить по-беларусски?
– Я всегда разговаривал по-беларусски, например, с друзьями, разговаривающими по-беларусски. Сейчас я живу в городе, где каждый день приходится говорить по-французски, по-английски и по-немецки – ты постоянно переключаешь языки и никто не задается вопросом, а почему он начал говорить на том или ином.
– Так или иначе приятно видеть новость о том, что твоя будущая книга может выйти сразу на беларусском языке, такого раньше не было. Почему это тебе показалось важным?
– Ведь я вижу, как стараются беларусские издатели, и если я могу что-то сделать, нужно делать. Я не читаю споров в сети, но мой агент время от времени мне что-то присылает. Бывает, что буду я писать по-беларусски или нет становится главным вопросом беларусской литературы, хотя она и без меня хорошо жила и будет жить. Когда я выступал, кажется, в Лиссабоне, в местном чате был анонс мероприятия, и участники начали ссориться, беларусский я писатель или нет, и так перессорились, что на следующий день не праздновали вместе День Воли.
– То есть беларусский язык – взрывная тема сейчас.
– Но мне кажется, это искусственно: она взрывная для уехавших беларусов, но не очень взрывная для оставшихся в стране беларусов, у них другие проблемы.
– Ведь те, кто разговаривает по-беларусски, в Беларуси вызывают подозрение.
– Конечно, мы это понимаем. Таким образом, нужно, чтобы книжки выходили на беларусском языке, чтобы их читали на беларусском языке, когда того пожелают. Первый тираж моих книг на беларусском разошелся, продан весь «Бывший сын» и весь «Кремулятор», они допечатываются и переводятся другие книги.
– Новую книгу ты пишешь сразу по-русски?
– Да, конечно. Я читал сделанные переводчиком переводы – я не могу так писать по-беларусски, у меня нет этой силы, просто нет такого вокабуляра, потому что мы все-таки говорим о литературе. Это если бы футболисту, играющему правой ногой, сказали, что он должен бить только левой. Недавно Швейцария выбрала книги, чтобы презентовать на Каннском кинофестивале, и выбрала четыре швейцарские и одну мою – «Травлю». Я разговаривал с министром культуры Швейцарии и говорю, что пишу по-русски, а она говорит, мол, нам вообще все равно, на каком языке ты пишешь, нам важно, что ты занимаешься искусством в Швейцарии, что в твоих сюжетах проскакивает Швейцария, пиши хоть по-португальски, хоть по-французски. На фоне войны нам говорят, что русский язык токсичен, но я с этим не согласен: об ужасных вещах, происходивших в России, мы знаем также от российских писателей – от Шаламова, Солженицына, Евгении Гинзбург. Я вижу в этом большое кокетство, ведь с такими санкциями, как сегодня, Россия может вести войну еще 100 лет, и мы такие: давайте будем отменять концерты Чайковского и Рахманинова, но отправлять России 100 млрд евро за энергоресурсы. Швейцария как покупала уголь из российских шахт, так и покупает, прямо сейчас он идет через Казахстан и Эстонию, и стоит дороже.
– Можешь рассказать подробности о новом романе?
– Он будет о выборе, о том, как человек себя ведет, как всегда у меня – о человеке, об обществе.
– В беларусском контексте?
– В европейском. Эта история могла бы произойти в любой стране, она будет понятна всем, хотя в ней большое эхо людей, не замечающих войны. Я думал, что «Кремулятор» – моя последняя книга, я 2,5 года не писал, писал только тексты о Беларуси.
– Раньше ты говорил, чтобы начать новую книгу, нужно найти ее интонацию.
– Я ее не нашел, нашел только сюжет. Я каждый день делаю черновики, что-то пишу, но интонацию еще ищу. Это меня очень беспокоит, я пока не понимаю, как буду писать.
– Но ты все-таки начал. Что тебя вдохновило?
– Мне кажется, это очень крутая история. Я как Стэнли Кубрик. Я написал производственный роман, роман-взросление, исторический роман. Следующая книга, мне кажется, будет неожиданной, и мне это нравится. Несколько моих издателей говорят, мол, Саша, мы ждем от вас новый исторический роман. Если от меня кто-то чего-то ждет, я не хочу этого делать, я хочу только делать то, что хочу. Если уж писатели не будут чувствовать себя свободными… Мне кажется, я бы скорее начал писать по-беларусски, если бы мне никто не говорил, что я должен писать на беларусском языке. Это инфантилизм, подростковый протест, но очень важный для писателя протест. В общем, чтобы все было хорошо с беларусским языком, нужно просто разговаривать с детьми по-беларусски.
– Ты разговариваешь со своим сыном?
– Время от времени – да.
– А он?
– Ему тяжело, у него винегрет из немецкого, французского, английского, но когда у него спрашивают, кто он, он говорит, что наполовину беларус, чувствует себя беларусом. Я ни разу ему не сказал: давай изучать беларусский язык. Но он, бывает, приходит, мол, папа, я посмотрел то на беларусском языке и то. Он слышит, что я с друзьями разговариваю, ему интересно.
– У тебя продолжается тур по Польше в контексте выступлений в целом по Европе. Как идет тур, собираешь ли стадионы?
– Я не думал об этом, но приходят люди, да. Может, это просто ностальгическое, мол, а, ну беларусик, надо сходить. Может, интересно, что я не просто рассказываю о литературе, но и шучу. Мне кажется, важно показывать, что литература – это не совсем скучно, не совсем страшно. Я спрашивал у своих подписчиков в Telegram, могут ли они еще два–три часа читать книгу, не заглядывая в телефон. Наверное, 63% ответили, что не могут. Поэтому это тоже борьба за литературу – вечер, когда мы разговариваем о литературе, однако, он не скучен как лекция в университете.
– Ты зарабатываешь на турах?
– Да, безусловно. Есть агент, она говорит: «Ты едешь туда, туда и туда». И за каждое выступление я получаю деньги. Люди не всегда понимают, во сколько тебе обошлась книга. Они думают, что ты как Кэрри Брэдшоу в «Сексе в большом городе» – сел и просто пишешь. «Кремулятор» стоил как настоящий документальный фильм, мне нужно было работать в архивах, и поскольку я всегда делаю то, что делал главный герой, побывал в Турции, России, в Украине, во Франции, Германии, чтобы повторить его маршрут, его судьбу. А в это же время нужно за квартиру платить, никто не думает, где писатель находит деньги. Мои книги переведены почти на 20 языков, и все равно нужны деньги, чтобы делать новые проекты.
– Как у тебя получается продолжать публичную деятельность с учетом давления на твою семью?
– Когда отец оказался на свободе, с неделю все выдыхали, а потом мы поговорили и решили, что я буду продолжать делать то, что делаю. Это очень глупо бы выглядело: я 10 лет говорю о том, что происходит в Беларуси, а когда коснулась моей семьи, будто сразу замолчал. Нельзя останавливаться, ведь это не только о моей семье, а о сотнях тысяч семей в Беларуси. Отец ходит на допросы, мне кажется, у него стокгольмский синдром, так как он мне сказал: «У тебя такая хорошая следователь». Она у него спросила, «гордится ли Саша Беларусью», и отец ответил, что «да, конечно, Саша гордится Беларусью и было бы хорошо, чтобы Беларусь начала гордиться им». Это трудный вопрос, каждый день ты понимаешь, что после какого-либо очередного интервью его могут снова задержать.
– Ты тоже «писатель писем» и «писатель для дипломатов» в вопросе Беларуси. Какие основные тезисы сейчас стараешься продвигать?
– Каждый раз разные, главное – постоянно говорить о Беларуси. Один немецкий журналист мне как-то говорит: «Как хорошо, что у вас в Беларуси нормализовалась ситуация». Я, такой: в смысле? Он говорит, ну, мол, протестов уже нет. Я стараюсь говорить, что ситуация не изменилась, репрессии продолжаются ежедневно, что с диктатурой нельзя торговать – на этот трудный вопрос, стоит ли выкупать политических заключенных. Одним из условий освобождения Натальи Херше было то, что Швейцария якобы признает режим Лукашенко и вручает ему верительную грамоту. Но мы понимаем, что уже на следующий день на месте Херше будет другая женщина. Я не могу торговать людьми. К тому же это не так, что европейские дипломаты не приходят с предложениями об освобождении Колесниковой или еще кого-то. Проблема в том, что у властей Беларуси нет встречных предложений. Там такой снежный ком санкций – за войну, за пытки, – что снятие части ограничений за освобождение 100 политзаключенных режиму неинтересно. Все политзаключенные должны быть на свободе без каких-либо условий.
– Как один из голосов Беларуси в Европе ты чувствуешь, что не потерял связи с происходящим на территории страны?
– Конечно, я не чувствую это так, как чувствовалось бы в Беларуси, но я каждый день разговариваю с теми, кто там. В этом пузыре есть люди, которые говорят, что хватит, мы устали от вашей борьбы за новую Беларусь, пусть прекратятся репрессии, мы хотим просто жить. Но репрессии происходят не из-за того, что я что-то пишу. И каждый беларус сам решает, что ему делать. Я – гражданин Республики Беларусь, и буду делать то, что считаю нужным, а у беларуса, живущего в Беларуси, может быть иной взгляд, и он может делать что-то другое.
– Ты в одном интервью сказал, что к писателям все реже прислушиваются, хотя они уже в 2010 и 2014 годах писали, что эта война случится. О чем сейчас пишут писатели такого, к чему следовало бы прислушаться?
– О Третьей мировой, о том, что будет, если пепел осядет. В феврале я выступал в Берлине, там был большой беларусский фестиваль. Мое выступление должно было начаться в шесть, я пришел, сижу, и здесь приезжают немецкие политики. Они говорили о Беларуси очень правильные слова, и это длилось 45 минут. Когда я наконец вышел, сказал, что этот мир был бы немного лучше, если бы политики выступали после писателей. Не то что я суперстар, даже если бы я был ноунейм–писателем: почему я должен их слушать, если в шесть должен выступать? И они не остались, все ушли.
– Значит, заметный мотив – о Третьей мировой?
– Мы к ней идем, мне кажется. Нет? В Беларуси разве об этом не пишут. Максим Знак написал прекраснейшую книгу. Когда мне ее прислали, я думал, возможно, придется придумывать, что хорошего сказать, но прочитал – и думаю: насколько ему как писателю повезло, что он за решеткой, ведь он сумел это так круто описать. Сейчас Беларусь – это то, что Знак описывает в «Зекамероне». У меня спрашивают, буду ли я писать новую книгу о Беларуси, а я отвечаю: зачем, когда «Бывший сын» актуален и есть Максим Знак. Думаю, в Беларуси есть писатели, которые пока ничего не озвучивают, но нащупывают, нащупывают – и потом что-то напишут.
– Итак ты уверен, что нам стоит ждать Третьей мировой войны?
– Я не уверен, мне просто кажется, что, когда люди что-то придумывают, озвучивают, однажды это случается. Когда люди так много сказали, что это будет, так много раз об этом подумали… В Копенгагене я встретился с знаменитой датской писательницей, ей 80 лет. Я у нее спросил: люди стали лучше или хуже? И она говорит, мол, конечно, становятся все лучше и лучше. Я потом шел и размышлял об этом. Еще несколько лет назад мы не могли представить происходящего сегодня, но интересно иметь и такую оптику. Может, действительно, все будет только лучше?
Разговаривала Ирена Котелович / Авер belsat.eu
