«Мой случай может стать либо надеждой, либо ужасом». Поговорили с Андреем Гнётом, которого Сербия готова экстрадировать в Беларусь
Осталось только заседание апелляционного суда до окончательного решения, выдаст Сербия Андрея Гнёта режиму Лукашенко или нет. Пока же режиссер рекламы и журналист находится под домашним арестом в Белграде, а до этого семь месяцев провел в сербской тюрьме. На беседу Андрей подключился запыхавшись: чуть не опоздал вернуться домой до истечения одного часа, который ему разрешено проводить вне квартиры. Несколько дней назад Высший суд в Белграде озвучил решение экстрадировать беларуса на родину. Андрей Гнёт говорит, что это для него будет смертью.
– Как самочувствие и настроение после решения Высшего суда?
– Когда вы на войне, у вас есть два пути – воевать и петь песни и танцевать. Поэтому я воюю, пою песни и танцую. У меня настрой, конечно же, на победу, поэтому и чувствую себя как будущий победитель. А как еще?
– Что, как думаете, могло бы сейчас повлиять на решение в вашем вопросе?
– На решение апелляционного суда, – а из всех судебных инстанций остался только он, это будет последний шаг, – может повлиять общественно-политическое давление. Сербия пытается меня выбросить, чтобы избавиться от проблемы, я для нее проблемный – надо разбираться в моем кейсе, искать дипломатические пути, чтобы и Лукашенко был счастлив, и Евросоюз. Но невозможно усидеть на двух стульях, в конце концов решение принять придется, и общественность с политиками могут его подсказать, как маленькому ребенку, чтобы тот не наделал ошибок. Ведь получается, что беларусская диктатура – кукловод, а Сербия – кукла, которая делает, что ей говорят. Это очень странно для страны, которая собирается стать членом Европейского союза, а Сербия, честно говоря, и выглядит как Евросоюз. То, что страна старается идти в будущее, а делает что-то, что возвращает ее в замшелое, темное, диктаторско-коммунистическое прошлое, для меня оксюморон. Поэтому общественность и политики должны сказать свое слово, и не только слово – нужно действовать, можно, например, написать официальное письмо, организовать акцию протеста либо демарш.
– Почему вы говорите, что экстрадиция для вас равнозначна смерти?
– А что станет с беларусским политическим активистом, возглавившим признанную режимом «экстремистской» общественную организацию, который устраивал акции протеста, который обращался к международным инстанциям с, как беларусская диктатура это называет, «призывами к санкциям»? Что будет с политическим активистом, работавшим с независимыми медиа? Если посчитать, я наверное пятикратный «экстремист». Если Александра Герасименя заочно получила 16 лет тюрьмы, сколько я получу?
И что происходит с политзеками в беларусских тюрьмах? Спецдокладчик ООН по Беларуси Анаис Марин все рассказала, это не какие-то слухи. Что случилось с Витольдом Ашурком и Алесем Пушкиным? О десятках, если не больше, людей в беларусских тюрьмах мы вообще не знаем, живы они или нет. И, конечно, это смерть. И прошу не забывать, что в Беларуси существует смертная казнь.
– Когда вас задержали и стало известно, по какой причине, это стало для вас сюрпризом?
– Да, это стало сюрпризом. Конечно, каждый журналист, каждый активист, каждый, кто сделал какой-то заметный шаг после 2020 года, понимает, что находится под потенциальным ударом. Но я был шокирован, что это произошло со мной вот так и в Сербии, более того, я не ожидал, что Интерпол внесет меня в красный лист, я же не Виктор Бут, не Джулиан Ассанж. Причем, на основании какого-то фейкового дела, у меня есть бумаги, которые были присланы в Интерпол беларусской стороной – там детский сад. Но Интерпол – частная организация, которая получает деньги от стран-членов за свои услуги.
Интерполу неинтересно, что там происходит на самом деле, это коммерция, каждый человек для организации – деньги. Говорят, жизнь невозможно купить за деньги, а в Сербии я понял, что возможно.
Что было бы, если бы мои родственники и друзья не помогали деньгами, чтобы я мог покупать продукты в тюремном магазине, которые стоят на 30-50% дороже, чем в обычных магазинах, и не оплачивали очень дорогие услуги адвокатов? Это бизнес на людях, и Интерпол не исключение.
– Сколько в Сербии стоят адвокаты?
– Один судебный процесс – 7000 евро, один визит в тюрьму на 15–30 минут – 400 евро, каждая бумажка, звонок, каждый шаг имеют свой тариф. Когда мои родственники и друзья искали адвокатов и разговаривали с одной адвокатской конторой, там попросили положить на счет депозит в 10 000 евро, после чего они были готовы ознакомиться с делом и сказать, будут ли они с ним работать. А если такие условия не нравятся – чао!
– В день, когда вас задержали, вы прилетели в Сербию на съемки как режиссер. Что в результате стало с этим съемочным днем?
– Для меня этот проект, разумеется, сорвался, но я до сих пор не спрашивал у продакшн-компании и продюсеров, что они сделали в той ситуации. В любом случае ситуация была кризисная, так как это международный проект и на съемки в Белград съезжались люди из разных стран – для этого все было подготовлено, а режиссер, главный на площадке, не появился.
– Расскажите о себе на тот момент, когда вы прилетели в Сербию – в какой сфере вы развивались?
– На тот момент я занимался режиссерским творчеством в области коммерческой рекламы, и в этом направлении добился довольно больших успехов, получал международные награды. В этом году я отмечаю 21 год в профессии, половину жизни я шаг за шагом занимаюсь этим ремеслом, так что в Сербию прилетел в статусе, можно сказать, режиссера-мастодонта. Это тяжелая циничная индустрия, и люди в ней быстро выгорают, ведь творчество и цинизм плохо сочетаются, но я рекламу очень люблю, это и мой хлеб, и моя отдушина. В Сербию я прилетел на съемки для международной корпорации Tele2, для меня это было очень радостно, потому что люблю съемки для телекоммуникаций, но я оказался за решеткой.
– То есть вы успешно развивались в сфере рекламы за рубежом?
– В Беларуси из-за кризиса сферы я в 2018 году оставил продакшн-бизнес и стал попросту ипэшником. Как ИП «Андрей Гнёт» я работал до задержания, ездил по разным странам мира на съемки – режиссеру все-таки нужно развитие, нужно видеть, как работают в других странах. Это вообще трэвел-профессия и интернациональная сфера. Когда я снимал для Danone, у меня был оператор из Лос-Анджелеса, стилист где-то из-под Лондона, я сам – беларус.
– Как месяцы в изоляции повлияют на вашу работу, когда вы освободитесь?
– Драматично, радикально повлияют, я даже еще не знаю, как. До задержания я находился в тени, это был мой осознанный выбор ради безопасности, чтобы вести какую-то политическую деятельность. Если бы я вышел из тени, меня бы, может, арестовали раньше. Теперь я деаномизирован. Когда спасу свою жизнь, посмотрим, что получится. Но я знаю, что как раньше, не будет никогда, я очень изменился за это время.
– Как?
– Меня почти ничто не пугает, у меня нет страха, ненависти, много негативных эмоций просто перегорело.
Когда ты думаешь о смерти каждый день утром и перед сном, так может продолжаться ну месяц, ну два, а потом все сгорает.
Я ничего не чувствую, это самая драматичная перемена.
– Так может, это хорошая перемена?
– Я вообще думаю, все делается к лучшему. Даже в тех адских решетках, которые действительно были адскими, было что-то хорошее, даже там я находил позитив. Я думал: «Я за решеткой, зато хорошо сплю – по 9 часов и больше, потому что делать особо нечего. Я за решеткой, зато ем по расписанию, хоть и всякую гадость». Под домашним арестом – это катастрофа, я могу позавтракать после обеда, так как в 9 утра у меня созвон с адвокатом, потом с журналистами, потом с послами, потом с Франаком Вячоркой и так далее. Но это вообще не проблема, все, что не тюрьма – прекрасно. У меня спрашивают, как квартира, я говорю: «Несвежая, но все прекрасно». Я не жалуюсь вообще ни на что, я могу только пожаловаться на Высший суд в Белграде.
– Расскажите, как с правами человека в тюрьме в Сербии.
– С правами человека там интересно, кажется, их действительно придерживаются. Я был поражен корректностью сотрудников тюрьмы. Представьте, я приехал снимать рекламный ролик, а оказался среди наркоманов и киллеров, и сотрудники, которые меня принимали в тюрьме, говорили: «Relax, don’t worry, nobody will touch you, everything will be good, take it easy». Они улыбались, а я же был готов защищаться от ударов! У сотрудников нормальные отношения с заключенными, разговаривают с ними, шутят. Меня они все знали, сначала называли «рус», но каждому, кто так меня называл, я говорил: «Если я рус, то ты албанец». И таким образом всех приучил, что я беларус. Зеки знают, что сотрудник не имеет права к ним прикоснуться. В камере нет видеонаблюдения и не может быть, так как это нарушало бы права человека. Ну а то, что я по сути политзек, будто их не нарушает.
Зеки и серьёзные уголовники относились ко мне с уважением, говорили, мол, мы боремся с такими же уголовниками как мы, а ты борешься с системой.
У них нет блатной субкультуры, они не знают, что это, но у них есть криминальная субкультура. Они спрашивают, какая у тебя статья, что ты сделал и сколько за это лет: если ты убийца или у тебя нашли 500 кг кокаина, тебя уважают, а если ты за решеткой 2–3 месяца, потому что кому-то по морде дал, тебя не уважают. Когда они узнали обо мне и об ужасах, которые происходят в Беларуси, приходили на «шетню», то есть прогулку, приносили газеты и показывали мне публикации обо мне. Так что я был почти на вершине. Но случались и опасные ситуации, особенно тяжело было последние 2–3 недели, когда меня могли порезать. Я ни с кем дружеских отношений не имел, это другие люди, между нами не только языковой провал, но и культурный, социальный. Что-то, правда, нас объединяло – спорт, что поесть, много говорили о семье. В последние недели случился инцидент, когда я вступился за черного парня, которого считали изгоем. То, что ему говорили, было ужасно: мол, ты гость, ты приехал в нашу страну, а это наша тюрьма, наши правила и ты должен им подчиниться – если тебе сказали мыть пол, пойдешь мыть пол. Он сказал, что нет, он не раб. Я сказал, мол, да, он не раб. Были и другие ситуации, но я не могу о них рассказать, пока не выбрался из Сербии.
– Вы говорили, что для вас в тюрьме главное было сохранить физическое и психологическое здоровье. Справились?
– Посмотрите на меня! Справился ли я, как думаете?
– Мне кажется, да.
– И мне кажется, справился, еще как. Физическое здоровье я частично поправил, частично потерял. Я начинал с четырех подтягиваний в день, а когда меня пришли выпускать, подтянулся 20 раз. За решеткой у зеков два пути – либо ты занимаешься спортом как ошалелый и идешь к какой-то цели, либо становишься так называемым «Джанки» – дни напролет спишь, ешь чипсы и сладкое, глотаешь наркотики, а за решеткой их много. Это очень грустно, но спорт – единственное, что там может спасти и спасло меня. Ментально я сделался более, полагаю, сильным. Я потерял много волос. Было много боли, так как никто не давал таблеток и я просто терпел. Появилась проблема с ногой – она частично парализована, я даже не знаю, что это. Мне нужна врачебная помощь, но я не могу ее получить, потому что могу выйти из квартиры только на один час. Итак, что-то я получил, что-то потерял – будем считать, получился баланс.
– На что вы тратите разрешенный час за пределами квартиры?
– Продукты, аптека – все. Совсем примитивные вещи, что-то бытовое. Вот не было мусорки – купил мусорку. Нет времени просто погулять, хотя я нахожусь в хорошем районе, в центре.
– Но навещать вас в квартире могут?
– Навещать меня можно абсолютно свободно. Хотел сказать: «Прилетайте», – но если у вас беларусский паспорт, лучше не стоит.
– Какие три первые вещи вы сделаете после освобождения?
– Я позвоню семье и друзьям – это первое, что сделаю. Потом опубликую пост в инстаграме, так как многие волнуются за меня. Третье – я сяду в каком-нибудь ресторане на террасе и очень вкусно поем. Просто долго-долго сидел бы там и смотрел на людей, на машины, на окрестности.
– Надеюсь, уже скоро это случится.
– Случится – никуда не денется. У меня сейчас такой девиз: не сдаетесь вы, не сдамся и я. Если бы вы все сдались и слезы проливали, может, я бы тоже сдался. Не хочу, чтобы пафосно прозвучало, но тысячи беларусов следят за моим кейсом с надеждой. Мой случай может стать либо надеждой, либо кошмаром. Я хочу, чтобы он был надеждой. У меня нет права не победить, и я все делаю, чтобы так не произошло.
Беседовала Ирена Котелович / ЮК belsat.eu
