«Мы перейдем к классической позиции 1937 года». Михаил Гулин – о выставке в Дрездене и комплексе Кассандры у беларусов
Уже год как известная художественная пара Михаил Гулин и Антонина Слободчикова живут в Дрездене. Михаил известен художественными акциями, Антонина – той самой пиктограммой с изображениями сердца, кулака и «виктории», распространившейся в 2020 году. 7 сентября в Дрездене художники открыли свою выставку «Кафе Беларусь ІІ: Комплекс Кассандры». «Белсат» расспросил Михаила, при чем тут Кассандра, о состоянии беларусского искусства и о пессимистических прогнозах для Беларуси.
– Еще в Беларуси ты говорил, что тебе сложно создавать, пока находишься в зоне турбулентности. Когда это состояние прошло?
– Прошло со сменой жизненной локации, как только мы уехали, началась художественная стабилизация. Но замыслы привезены из Беларуси. Осенью 2020-го в Бресте я сделал выставку с очень недвусмысленным высказыванием о ситуации в стране. Тогда это еще было возможно, мы даже заказывали пиццу на имя «Жыве Беларусь», чтобы при выдаче объявляли «Жыве Беларусь, ваша пицца!». Я эту историю тогда похоронил, но она меня не отпускала – и после отъезда для нее нашлась точка приложения.
– Что касается вашей выставки, при чем здесь Кассандра?
– Кассандра – мифическая пророчица, которую Аполлон наказал тем, что ее пророческому дару никто не верил. Для меня это идеальная метафора Беларуси 2020 года и процессов, которые тогда происходили, – от женского образа до голосов, которым не верят.
Мы пытались донести информацию о потенциальной угрозе. Теперь понимаешь, что все о ней говорило, но не было увидено и услышано. «Кассандра» была первой работой, которую мы предложили для этого проекта: на деревянном заборе неоновая надпись на греческом «Кассандра» розового цвета, противопоставление брутального гнилого дерева и красивого неона. Это стало отправной точкой, и мы с Тоней пошли по пути современной мифологии и политических сказок, которыми наполнен мир, ведь любая информация, которую мы сегодня получаем, каким-то образом искажена и мифологизирована.
«Комплекс Кассандры» указывает также на психологическое состояние, наша подруга сформулировала его как недоверие к пессимистическим прогнозам, когда ты не слышишь людей, которые прогнозируют пессимистические варианты развития событий. Сегодня уже этим пессимизмом, наверное, все пронизано, ведь мы достаточно долго в пути.
– Как так получилось, что вы открыли выставку в Японском дворце Дрездена?
– Мы сейчас находимся на стипендии, Японский дворец – наша принимающая сторона. Он является частью государственных саксонских коллекций, это огромный комплекс музеев, среди которых известная Дрезденская картинная галерея и Альбертинум, типа музей современного искусства.
– При подготовке выставки вы встречались с какими-либо специфическими препятствиями, присущими немецкой инфраструктуре?
– Поскольку это музей и реальный дворец, здесь куча директоров, директоров над директорами, и у этой глобальной системы есть еще директор. Некоторые люди ездят сюда на работу из Берлина, их начальники – из Голландии. Это фантастические современные условия, только работники дворца и охрана – местные. Поскольку это дворец, он остается сложной структурой – где-то сверлить нельзя, где-то дерево, где-то стекло. Я так понимаю, здесь привыкли иметь дело с готовыми выставками – вот принесли чертежи, что нужно построить. Тогда как креативить с художником, выслушивать сомнения, придумывать – это нет, скажите, сколько отрезать, сколько поставить перегородок.
С «Кассандрой» было больше всего проблем: мне сначала запретили деревянный забор, но в итоге удалось договориться, чтобы его сделали, и местный мастер проявил инициативу и подготовил аккуратненький полутораметровый заборчик. Я был в шоке, что он уже построен. Я говорю: «Вы понимаете, мне нужен конфликт, конфликт материалов, это должен быть высокий забор, который нам запрещает, закрывает, перегораживает зрителю вход!». Я оборачиваюсь, а там у театральной сцены стоит металлический забор в полиэтилене, брутально перетянутый скотчем. Я говорю: «Все, мне нужен такой забор, неоновую надпись спрячем под грязный полиэтилен». Они до сих пор в шоке, что я прячу такую дорогую вещь. Я говорю, так и должно быть, это же пророчество, которое никто не слышит и не понимает. С «Кассандрой» было больше всего проблем с утверждением, но она удалась.
– И каковы твои пессимистические предсказания? Помню, я тебе не поверила в 2020-м, когда ты сказал, что люди будут заглядывать в окна соседей и доносить – сейчас по доносам задерживают.
– Я думаю, доносы еще не достигли своего пика.
Если первая волна была связана с непринятием, раздражением, следующая будет связана с карьерными мотивами – убрать ненужного человека, продвинуться по карьерной лестнице. Мы перейдем к классической позиции 1937 года.
Второй пессимистический прогноз – коллективная усталость от войны и начало процесса компромисса, лицемерных политических танцев. Мне кажется, осенью этого года и весной следующего будет понятно, насколько этому миру хватает принципиальности и сил сохранять однозначную позицию. Очевидно, в классической формуле «победитель–побежденный» мы завершения этих процессов не увидим, оно будет размытое, растертое, неоднозначное. Такой мой прогноз и я, конечно, очень переживаю за это.
– А что будет с беларусским искусством? Насколько в Беларуси удастся его сохранить, если все будет развиваться в таком же ключе?
– Я вижу, как атакуют людей просто за визуальную инаковость, даже те, кого ты не рассматривал как художника, настолько это безвкусно и бездарно. Уже недостаточно, чтобы ты был лоялен или аполитичен, нигде не участвовал и нигде не был замечен, хватит просто выбрать другой язык. Для меня одним из звоночков кампании по очищению рядов работников искусства стала статья Гладкой (Людмила Гладкая, специальный корреспондент газеты «СБ. Беларусь сегодня». –Прим. переводчика) в «Советской Белоруссии», где она прошлась по современному искусству, мол, это мыльный пузырь, голый король для дураков, а ЦРУ создало американский арт, короче, «старые песни о главном».
Рано или поздно цель будет достигнута, а целью является не конкретно современное искусство, реализм или абстракционизм – идет зачистка под российское поле, это абсолютно очевидно.
Первым под раздачу попадает все с приставкой «национальный», оно будет уничтожено в первую очередь, а в дальнейшем коснется всех адептов более-менее модернистского искусства, даже не критического, а просто тех, кто делает что-то непохожее на, как ее… Жигамонт (Наталья Жигамонт. –Прим. переводчика). Работать будешь в стол – днем ходить на работу, делать иллюстрации или мозаику в монастырь, витражи, а вечером творчески реализовываться в стол, надеяться, что когда-нибудь эта ситуация закончится, и радоваться маленьким победам, что тебе удалось что-то завуалировано, метафорически сформулировать и под псевдонимом повесить на очередном «Осеннем салоне».
– Как думаешь, в сегодняшних условиях у Беларуси есть потенциал у партизанского, подпольного искусства?
– Это и останется единственной возможностью, просто оно будет все более и более автономным – для своих, для узкого круга, для проверенных людей. Я это еще застал. Раньше у нас были хотя бы Польский институт, Институт Гёте, галереи «Ў» или «Арт Беларусь», хотя бы какая-то инфраструктура, которая позволяла немного расширить возможности в альтернативном поле. Немного, потому что у нас никогда не было ресурсов на серьезные масштабные вещи. Теперь все внешние игроки, которые могли выполнять меценатскую роль, удалены – художники будут делать для своих 3-х или 53-х друзей.
Это единственная форма существования, и она, конечно, будет востребована. Мы восемь лет делали квартирники – они были для активностей, которые по тем или иным причинам не могли быть на поверхности, некоторые просто не умели договориться с институцией или принципиально не хотели показываться на определенных площадках. Каждый раз это было мероприятие, которое не могло быть публичным.
– Чем в нашем беларусском искусстве сегодня можно гордиться?
– Как человек, уехавший достаточно поздно, могу сказать, что несмотря на точную фильтрацию «свой–чужой», атмосфера в узких кругах стала более душевной, плотной, и запрос на коммуникацию – большим.
Помню, после начала войны я делал антивоенную вечеринку – без декламаций и манифестаций, а чтобы просто посидеть вместе. Состояние тогда было близко к шизофрении, безумие, все ходили черные, в телефонах, в полном шоке. Тогда мне показалось, что люди стали более внимательны друг к другу.
Если говорить о достижениях за рубежом, а ты в любом случае разделяешь процессы, которые происходят там и здесь, они в основном видны в других сферах – знаю о Беларусской независимой киноакадемии, о театралах, а художественная история другая. Кино – сложный коллективный процесс, театр начинается с вешалки, и у вешалки должно быть место, где она висит. А художник, грубо говоря, – человек даже без чемодана, он просто приехал – вот я художник. Здесь все решают свои персональные проблемы, нет разговора о перспективах и будущем, белорусский порядок дня уже по большому счету закрыт, а агентов влияния, которые были бы за тебя здесь, нет.
К сожалению, в беларте такого в достатке и не было. Встречаются эпицентры, где чуть больше наполненности, – в Берлине, Варшаве, но в целом все пока набирает силу, должен нарасти жирок. Вот он у нас рос с 2010 по 2019 год – у кого-то в галерее уже и проектор есть, уже за выставку платят гонорар, вот одна галерея открылась, а на углу вторая. Сейчас, поскольку у нас нет богатых игроков, которые могли бы закрывать проблемные зоны, продолжается онлайн-марафон с пожертвованиями, с мира по нитке.
Я немного успокоился и привык ко всему относиться как к природным явлениям – дождь, стихия, ну что ты с этим будешь делать. Погода пока точно не та – льет дождь.
– Что ты думаешь делать дальше?
– Не буду загадывать, вернусь в Беларусь или нет, черт его знает. Какая-то ясность существует только до Нового года, а дальше – свободное плавание. Я готов даже исчезнуть на какое-то время, знаешь, как люди стесняются – на стройку пошел, таксовать или что-то еще, всякое может быть. Тем более я не готовился – вот планомерно учу немецкий язык, внимательно изучаю цены на жилье, как что работает и в какой земле лучше жить. Но здесь мы встретили поддержку со стороны директора Японского дворца и Альбертинума – это приятно, в Минске ко мне в мастерскую Прокопцов (Владимир Прокопцов, бывший директор Национального художественного музея – belsat.eu) не приходил работы смотреть. Интересно, интересно, пока все интересно.
Ирена Котелович /ИР belsat.eu
