Экс-политзаключенная Ольга Класковская: «Беларусская пенитенциарная система – это ГУЛАГ, только модернизированный»
Ольга Класковская стоит посреди улицы и снимает на камеру телефона, как омоновцы задерживают людей. Потом – выводят из автозака полностью окровавленного ребенка. Ольга кричит: «Что же вы делаете?» и просыпается. О снах, памяти и будущей книге разговариваем с женщиной, которая провела за решеткой 791 день, прошла через пять СИЗО, почти пять месяцев отбыла в ШИЗО и ПКТ, и которая до сих пор просыпается по распорядку дня штрафного изолятора – в 5 утра.
Ольга Класковская: Такой сон. Мне часто снятся сны, что я участвую в протестах, что меня избивают и задерживают. Что расстреливают… Снятся оперативники из гомельской колонии: они пробираются ко мне в швейцарскую квартиру и спускают на меня волков…
«Белсат»: Настоящий кошмар. Но, говорят, волки во сне –
хороший знак. ШИЗО ни разу не приснилось?
– Ты знаешь, чтобы была во сне в камере – ни разу. Может, подсознание блокирует, не знаю. А протесты снятся. Что избивают меня, расстреливают в упор. Что убегаю какими-то лесами, заскакиваю в какие-то поезда и так далее.
«Не могу есть спокойно: заглатываю все вместе, давлюсь»
– А потом просыпаешься и что делаешь? Идешь на кухню заваривать кофе, нет?
– Просыпаюсь очень рано: в 5 часов. Всегда в это время. Почему так рано? Это час подъема в ШИЗО и ПКТ, где я в общей сложности провела пять месяцев. В колонии и СИЗО – подъем в 6. Да, я просыпаюсь и первое, что делаю, это кофе. Черный, крепкий, без сахара. И сигарета. После кофе – антидепрессанты.
– Какие еще привычки привезла оттуда? Не страшно делиться сигаретами с другими людьми?
– Ты про правило отчуждения-присвоения в колонии? От этого, к сожалению, пока не избавилась. Если угощаю друзей чем-то или отдаю подарок, оно подсознательно срабатывает: только бы никто не видел! Оглядываюсь. Не искоренила пока.
Привычки? Я только недавно начала чувствовать вкус пищи. Меня очень ждала семья и мать заботливо забила весь холодильник различными вкусностями. И я так мечтала об определенных вкусных вещах. А когда наконец получила их – не могла это есть. Я не чувствовала вкуса. Только недавно, здесь уже, в Швейцарии, начала чувствовать.
Но до сих пор не могу съесть спокойно: заглатываю все за раз, давлюсь. Хотя уже никто меня не подгоняет и некуда лететь – получай себе наслаждение. Но ведь нет. Как удав заглатываю, давлюсь. С друзьями разговаривала, они говорят, что у них то же самое.
Еще я часто хожу по комнате. Из угла в угол. Как ходила в ШИЗО и ПКТ. Меня это успокаивает. Хотя иногда, бывает, без всякой причины начинают давить стены. Если долго нахожусь в комнате. Флешбэки из закрытой камеры. Тогда сразу выскакиваю из квартиры на открытый воздух.
Что еще? Не могу, если кто-то за спиной находится. Если кто-то идет за мной на небольшом расстоянии. Я тогда останавливаюсь и пропускаю человека. Потому что чувствую опасность.
Сначала, уже в Швейцарии, не могла выносить звук сирены, а тут она очень громкая. Полиция, скорая помощь. Первый раз когда услышала – сорвалась с места и побежала. Ага, начала убегать. Теперь это прошло. Но если бусы с затемненным стеклом проезжают мимо – холодная волна по спине…
«Чтобы люди знали, чтобы мир знал»
– А татуировки? Ты обещала руководителю УДИН по Гомельской области Андрею Шабулдаеву сделать себе после освобождения тату на пальцах: «ЛОРД» («Легавым отомстят родные дети»). Это была шутка или…
– Шутка, конечно. Не набила пока (смеется). Я их постоянно троллила, людей в погонах. И получала от этого моральное наслаждение. Нравилось сажать их в лужу, наблюдать за их реакцией, когда они растеряны, эти грозные дяди-майоры и подполковники.
Очень культурно троллила – это не вызывало у них враждебности. И таким образом защищала свою психику от той действительности. Плюс поддерживала моих соратников, политзаключенных, поднимая им настроение. Это, просто говоря, помогало не сойти с ума.
– Своим троллингом, о котором рассказываешь в воспоминаниях, помогаешь теперь не сойти с ума и беларусам-эмигрантам. Некоторые места я не мог читать без смеха. Но поясни, пожалуйста, как работает твоя память, когда ты пишешь? Опубликовала уже 14 глав книги, но строишь ее не по хронологии. Начинаешь с брестского СИЗО и рассказом о Сандре – гражданке Ганы.
– Когда я еще находилась за решеткой, осознавала, что буду описывать весь этот мучительный опыт. Фактуры насобирала много. И деталей, и свидетельств. Отсидела почти два с половиной года, и много где – в пяти разных СИЗО, в гомельской колонии. Очень много было встреч с политзаключенными, разных ситуаций. И они очень просили, чтобы когда я выйду на свободу, обязательно озвучила весь этот опыт. Чтобы люди знали, чтобы мир знал. «Мы не можем сами сейчас говорить – стань нашим голосом», – говорили они. Когда я оказалась в безопасности, подумала, что наилучшей формой воспоминаний будет именно дневник.
Почему не в хронологическом порядке? Потому что воспоминания сами по себе – не в хронологическом порядке. Приходят обрывками, эпизодами, не по порядку. Я до сих пор не могу понять, как это работает. Просто настраиваюсь на волну, снова все переживаю, возвращаюсь в те стены и в те ситуации. И как-то автоматически подсознание начинает мне подсовывать различные фрагменты и моменты, что она зафиксировала и посчитала, наверное, наиболее достойными и важными для памяти. Такой процесс.
– Ту Сандру из Ганы уже пыталась искать? Ведь пишешь, что ее депортировали потом на ее родину.
– Сейчас как раз этим занимаюсь. Большинство своих заметок вынести из колонии я не смогла. Многое оперативники уничтожили, в том числе контакты людей. И сейчас я пытаюсь разными путями найти ту девушку. Очень хочу! Тем более, я ей обещала, что обязательно приеду к ней в Гану.
«Не говорю о каком-то самосуде»
– Интересно. В дневнике ты называешь имена не только начальников различных СИЗО и колонии, но и фамилии обычных вертухаев, того же Кузнецова (Джасова) и других. Это из памяти или из вынесенных заметок?
– Это память. Те моменты были настолько болезненными, столько страданий эти служки учиняли другим политзаключенным, что их фамилии забыть нельзя. Все в памяти: их имена, облики, поступки и слова. Я считаю, что это моя моральная обязанность – написать дневник и рассказать о преступлениях, в том числе – конкретных лиц, назвать их фамилии.
Я убеждена и в том, что те, кто испачкался в репрессиях, кто совершал преступления против людей, обязательно должны за это ответить. Я не говорю ни о каком самосуде. Но в демократической Беларуси за все эти эпизоды издевательств и пыток люди в погонах должны понести ответственность по закону.
– Ну и «легавым отомстят родные дети» (смеемся). В колонии, тем не менее, что-то записывала?
– Записывала и в СИЗО, тезисно, что-то шифровала. Записывала и в колонии. Но ничего не вынесла. Перед тем как освобождалась, все бумаги заставили сдать в оперативную часть. Что-то я, понимая, что это не должно им попасть в руки, уничтожила сама. А записи, которые были зашифрованы или в виде тезисов, все равно мне не вернули. Как и часть корреспонденции. Забрали письмо от Дмитрия Дашкевича, который написал мне, когда еще был на свободе. Только конверт вернули. Письма от других людей. Очень много чего забрали и уничтожили.
«Даже обследование прямой кишки проводили через кормушку»
– На одной встрече в Варшаве актриса Дарья Новик, читая твои воспоминания, расплакалась. Это была сцена с уколами, которые тебе делали через кормушку. И не только она плакала.
– Да, это было, Дмитрий. И не раз. Было, что у меня открылось другое кровотечение – из прямой кишки, и я тогда в ШИЗО находилась. Я позвала врача через этих вертухаев. Пришла врач Мария Чернявская, так ее зовут. И сказала, что тоже не будет заходить ко мне в камеру, потому что я опасна. И прости за натуралистические детали, но, думаю, не одна я через это прохожу.
Так вот: даже обследование прямой кишки она мне проводила через кормушку. Под видеокамерами и видеорегистраторами.
А ты – обнаженный, без трусов. И в такой позе… А там две двери, две кормушки – одна зарешеченная, одна обычная.
Надо согнуться и в такой унизительной позе ты, взрослый человек, женщина, таким образом себя подставляешь для врачебного осмотра и оказания врачебной помощи. Это кошмар. Пытка.
– За решеткой ты перечитала «ГУЛАГ» Солженицына и отмечаешь в дневнике: «Я поняла, что нам еще повезло». Как думаешь, далека ли наша система от гулаговской?
– Совсем близко. Я бы сказала, беларусская пенитенциарная система – это и есть уже ГУЛАГ, только модернизированный. Ну, может, бараки немного иначе выглядят. И цветы растут в той же гомельской колонии – для показухи.
Ну и то, что нас, политзаключенных, пока не расстреливают. Это единственное отличие. А так, по духу это абсолютный ГУЛАГ. Условия, методы, пытки – все соответствует лагерям тех времен.
Первое, на что я обратила внимание, когда мы с Натальей Херше приехали в колонию и меня привели в оперативку – почти на всю стену портрет Дзержинского. А позывные в рациях сотрудников были «Лубянка». И я сразу поняла, что это не случайные детали, а яркое свидетельство о нравах, ценностях и взглядах тех людей, которые там работают. Позже я в этом полностью убедилась на собственной шкуре.
Они фашисты по своему мышлению, выполняющие все заветы своего идейного вдохновителя – Феликса Дзержинского. И получают от этого наслаждение. Они – большинство из них! – считают, что выполняют благородную миссию, сражаясь с «врагами народа». На самом деле такими нас считают. Тот же начальник колонии Толстенков открыто нас называл врагами народа. Более того, я убеждена: если бы у них была возможность и полномочия нас расстреливать – делали бы это с большим удовольствием.
«Каждую секунду осознаешь, что можешь потерять жизнь»
– Но смерть там и так ходит рядом с каждым?
– Так и есть. Каждый политзаключенный вынужден балансировать между жизнью и смертью каждую минуту пребывания там. Ты обессилен, в страшных адских условиях, ты начинаешь болеть, достучаться до врача почти невозможно, а над тобой еще издеваются из-за этого.
Нет возможности восстанавливаться, лечиться, спать, отдыхать, постоянно работаешь. Сгребаешь этот снег, который мы носили мешками, поливали кипятком лед, чтобы растаял, а потом сгребали лужи в ведра и носили. Нон-стоп, не имеешь даже возможности сходить в туалет, в котором 4 унитаза на 100 человек. Поэтому неудивительно, что организм дает сбои. И этот прессинг. ШИЗО и ПКТ – вообще пыточная. И каждую секунду ты осознаешь, что можешь не выдержать и потерять жизнь. Это страшно.
– Не приходили мысли покончить с жизнью?
– Если честно, были. Видимо, об этом никому не говорила. От большой-большой усталости, когда ты уже просто не можешь подняться со шконки. У меня еще из-за частого пребывания в ШИЗО начались проблемы с ногами. Сейчас жду операцию, нужно вырезать вены, так как они не функционируют.
Иногда стояла на проверке, которая могла тянуться и полчаса – под дождем, снегом, неважно – и чувствовала, что уже не можешь стоять, сейчас рухнешь. Или ты настолько ослаблена от кровотечений, что не можешь подняться со шконки. И тогда были мысли, чтобы закончить все раз и навсегда, а не переходить через этот ад. Были. И слава Богу, что до каких-то конкретных планов не дошло.
– Ты упомянула о Наталье Херше. Сейчас вы с ней в одной стране. Видитесь? Как она?
– Да, встречаемся. Наташа Херше еще проходит свой курс восстановления. Довольно успешно, но многие вещи, связанные с опытом пребывания за решеткой, не закончены. Имею в виду ПТСР. Она восстанавливается. И теперь еще ко мне приехали двое моих друзей, я их сюда перетащила. Это Анна Баран, моя подруга, единственная женщина, приговоренная за «брестские хороводы» к колонии. И Иван Андрушойть, который сидел за взлом компьютерной системы Мингорисполкома. Он также сейчас здесь, в безопасности.
Над освобождающимися политзаключенными постоянно висит дамоклов меч. Анну после освобождения 21 раз за месяц вызвали в милицию. Такие люди не нужны режиму на свободе. Я считаю, что политзаключенные должны восстанавливаться, так как каждый выходит с искалеченным здоровьем и психикой, им как воздух нужны передышка и реабилитация. И в безопасной стране.
Если речь о дальнейшей общественно-политической деятельности или помощи другим репрессированным – человек намного больше сделает здесь, в безопасности и на свободе, чем в Беларуси, где снова может оказаться за решеткой.
Вы закляты, «силовики»!
– Политзаключенные, которые пока в неволе, просили тебя сообщить людям в погонах, что они носят заговоренную, заклятую вами форму. Давай, скажи им об этом сейчас еще раз.
– Да, вся форма, которая шьется политзаключенными в гомельской колонии, заговоренная. Сквозь покрыта заклинаниями. Каждая деталь и каждый шов, каждый карман. Политзаключенные женщины, когда шьют, приговаривают: «Жыве Беларусь!», «Жыве Беларусь!»… Или так: «Ты будешь хорошим милиционером, омоновцем. Как наденешь эту форму, познаешь сдвиг в сознании. И больше не будешь поддерживать этот кровавый режим, никогда не поднимешь руку на народ, не будешь бить людей и перейдешь на сторону народа и правды. И так оно теперь будет!»
И не смейся, это не шутка! Это женская магия, это сильная вещь! Мы все время так делали. Вы закляты, «силовики»!
– В последнем опубликованном разделе ты пишешь, что основная задача политзаключенного – выжить. Благодаря чему удалось выжить тебе лично?
– Мои родственники по отцовской линии были репрессированы во время сталинских репрессий. Прадед Вацлав Класковский 20 лет провел в лагерях за антисоветскую агитацию. А его брат был расстрелян как «информатор польского генштаба». Это сопротивление в генах. Твердость и неприятие системы – тоже. И когда мне было особенно тяжело, я вспоминала о них и понимала, что им было еще труднее, еще страшнее. И я, их потомок, не имею права их подвести. Это было бы как растаптывание их памяти и обесценивание их страданий, если я сломаюсь. И это очень держало меня, когда я о них думала.
И очень помогала солидарность. Большая поддержка шла от семьи, от родителей, перед которыми кланяюсь сейчас.
От других людей, друзей, незнакомых – это очень и очень держало, придавало силы. Даже если письма не отдавали, когда тюремщики убеждали нас, что мы никому не нужны и что о нас все забыли, что мы пушечное мясо, – я никогда в это не верила. И сведения о том, что о нас не забыли и за нас борются, каким-то образом все равно доходили. Мы все равно эту поддержку чувствовали. Переоценить ее невозможно.
И я всегда верила, что меня ждут. Очень. Моя семья, мои единомышленники. И поэтому не имею права сломаться. Я должен выйти живой и здоровой.
Не имею права сломаться потому, что другие политзаключенные смотрели на меня и признавались, что мое поведение дает им силы, вдохновляет их. И даже когда было очень тяжело, я это не показывала другим политзаключенным.
Чувствовала, что это тоже мой моральный долг – вдохновлять своим примером других. Несмотря ни на что, верила, – и теперь верю! – что обязательно добро победит зло, что в Беларуси произойдут демократические перемены, что этому мракобесию придет конец и что наш долг – дожить до этого дня.
Книга выйдет в октябре
– Сколько будет разделов и когда ждать выход книги?
– Будет, как минимум, 20 частей. И книга уже в процессе. Я получила предложение от редактора издания «Новы час» Оксаны Колб. По ее мнению, издать мои дневники и в виде книги – это хорошая идея. И мы уже над этим работаем. Предварительно могу сказать, что выход книги планируется на октябрь 2023 года. Книга будет переведена на несколько языков.
– Есть ли у тебя воспоминания, которые невозможно выложить на бумагу, которые блокирует подсознание?
– Нет. Чтобы подсознание блокировало – нет. Но чтобы разум – есть такие. Есть вещи, о которых я пока что не имею права говорить публично. Но будет потом о чем с тобой поговорить.
Дмитрий Мирош /ИР belsat.eu
