«Я могу быть полезным просто тем, что не уеду, а останусь дома» – большая беседа с Павлом Аракеляном
Тысячи человек увидели мультиинструменталиста Павла Аракеляна на живых концертах во время дворовой активности. Может быть, он всего собрал целый стадион «Динамо»? А может быть, два? Сам Павел назвал выступления во дворах правилом хорошего тона, правда, после одного из таких вежливых жестов его «свинтили» и посадили на пятнадцать суток.
Известный музыкант, которому всегда что-то [государство] мешало самореализовываться на родине, на этот раз сам ограничил сценическую деятельность и сконцентрировался на проектах, соответствующих нашему времени. Недавно у него вышла песня «Завтра» со словами «Завтра я пойду умирать, меня убьют прямо на улице». Мы поговорили с Павлом о пустом холодильнике в 2011-м, отказе от готовых предложений эмигрировать, главном вопросе в Средневековье, лучшем комплименте после дворового выступления и том, чего еще не сделали белорусские силовики.
– Как теперь приходится жить и зарабатывать неугодному власти музыканту?
– Мы в таких условиях живем давно. В 2010 году я тоже часто выступал – вскоре немногие клиенты начали отказываться от наших услуг. Честно скажу, эти месяцы я не могу принимать приглашения поиграть джазочек в ресторанчиках. Мне это кажется каким-то джазовым фестивалем в Аушвице. Я даже в тренажерном зале больше не работаю, так как не могу постить в «Инстаграме» попки и писать, чтобы ели творожочек с бананчиком. И пока ситуация в стране не разрешится, сомневаюсь, что полноценно приступлю к работе. Я продал несколько инструментов и сейчас в основном занимаюсь проектами солидарности, так называемой социальщиной, хотя раньше социальные проблемы меня мало интересовали.
– Инструменты от сердца оторвали?
– Я спокойно к этому отношусь. У меня были неплохие годы, и я мог позволить себе покупать много, ведь помимо музыки меня в жизни реально мало что интересует. Основные инструменты, тенор и сопрано саксофоны, и еще два на продажу у меня остались, а в лучшие времена появятся и другие, ничего страшного. В Аушвице нет смысла их складировать, тем более если ты ими не пользуешься.
– А вернули ли вы синтезатор, который у вас забрали во время задержания?
– Нет, меня предупредили, что если я за ним приду, 99 процентов, что уже не выйду. Я не из тех людей, кто пойдет в плен и будет кричать там о своих правах, Конституции и Конвенции ООН. Да и специально для таких случаев я брал старый и дешевый синтезатор.
– Музыкант в Беларуси вообще может жить за счет музыки?
– Сомневаюсь. Разве, может быть, звезды типа Лявона Вольского, но и он, насколько я знаю, не живет богато соотносимо своему статусу и популярности, если сравнить с музыкантами такой же степени известности в Западной Европе.
– По вам тогда в 2011-м ударило, что отсеклись корпоративы?
– Конечно, были даже времена перед пустым холодильником. Я как-то перебивался, а потом вынужденно сменил профессию, хотя, конечно, не жалею. Несколько лет в Беларуси у меня вообще не было музыкальной работы, и все мои творческие и финансовые отношения были связаны с заграницей: как джазовый музыкант я играл по всей Европе.
– Что касается вашей последней песни, так когда наступит завтра?
– Если белорусы избавятся от Лукашенко внутри себя. Но это, мне кажется, уже происходит, причем массово, поэтому можно сказать, завтра уже наступило. А вот послезавтра придет, если мы начнем адекватно оценивать ситуацию и будем готовы идти на нежелательные, но необходимые риски.
– В чем проявлялся этот коллективный Лукашенко?
– В пофигизме, разрозненности и привычке устанавливать свою диктатуру повсюду. У нас каждая структура, от частного бизнеса до госучреждения, строилась по такому же принципу, что и государственная модель управления. Но сейчас люди начинают разговаривать друг с другом о проблемах, желаниях и ожиданиях и не стесняются этого.
– В песне есть слова «завтра я пойду умирать, меня убьют прямо на улице». Вы ждете какой-то эскалации?
– Все уже эскалировано, границ больше нет, надо принимать как данность, что нас продолжат убивать на улицах. Силовики готовы к этому больше, чем целиком. Меня смущает, когда говорят: «Ну Паша, ну только десять человек убили, это же не массово». А сколько нужно, чтобы можно было говорить о массовости? Какая нормативная сеть? По факту: один раз убил – убийца, один раз украл – вор. А сколько еще раз ты убьешь или украдешь – уже детали. К тому же все было неслучайно: если послушать разные сливы, понятно, что это сознательная политика оккупантов.
«Не нужно думать: «Я человек маленький»
– Как вам общение с представителями тюрьмы и сокамерниками в те пятнадцать суток?
– Это как разговаривать с детским садиком и профессурой в университете – просто разные уровни. Чтобы работать в силовых структурах, во всем мире требуется особый склад характера с пониженной эмпатией. Но в цивилизованных странах ты еще должен быть очень образованным, к тому же имеешь тотальный контроль со стороны общества. Поэтому все делается по протоколу – если нужно обратиться к бомжу, ему говорят «сэр», и так далее. У нас это обычно наоборот самые малообразованные люди, застрявшие на уровне подростков, что делают больно, чтобы самоутвердиться в стае. А если нет никакой ориентировки на мораль и никакой подконтрольности обществу, начинается с того, что милиционер подходит к бомжу и говорит: «Э, козел, бл***ь, а ну пошел». Сегодня это бомж, а завтра хипстер, потом айтишник, наконец, пожилая женщина или инвалид. Если не обращать внимания на закон и Конституцию, можно значительно упростить себе работу, впрочем, они их и не знают. Чем эти подростки апеллируют? – «Потому что». А если ты не понимаешь это «потому что», ты дебил. Поэтому там общаться особо не о чем, а вот сокамерниками были солидные люди, которые много чего знают, могут и много через что прошли.
– За последние месяцы у вас изменились какие-то мировоззренческие вещи?
– Нет, про этот режим мне давно все понятно. Единственное, в чем я ошибался, это в уверенности, что силовики – а у меня был круг знакомых из этой сферы – понимают разницу между подавлением протеста и гражданской войной. Не понимают. Они развязали гражданскую войну. К сумасшедшим в верхах у меня вопросов нет, а к остальным очень много, и чем ниже структура, тем больше. Что говорить о силовиках, когда некоторые сегодня идут на протест, а завтра во Дворце Республики играют для людей, которые вчера по ним смолили. Либо пишут протокол, либо дают взятку, чтобы ему бизнесок открыли, – это все образует систему, она состоит не из дюжины людей, готовых за свои преференции жечь людей. Не надо думать: «Я человек маленький», – таких у нас девять с половиной миллионов.
– С теми знакомыми силовиками вы еще общаетесь?
– Нет. Я просто вычеркнул их из жизни и сомневаюсь, что они в ней еще когда-нибудь появятся. Может, это не очень правильно, но обществу нужно согласиться, что определенная его часть должна быть нерукопожатной, хотя оно может быть больно, ведь у кого-то это коллеги, друзья и даже родственники.
– А есть ли музыканты, которым вы больше не подадите руки?
— Помимо этих клоунов системы, с которыми я и так не пересекался, мне очень обидно, что значительная часть моих коллег «засветилась» на всяких правительственных балах и милицейских мероприятиях. Я не буду осуждать, но работать с ними больше не смогу. Ну что же, ребята, это ваш выбор, и он у вас действительно был.
– Что вы делали в 2010 году?
– Выступал, давал интервью, перся играть на Площадь. У нас был договор со штабом Некляева, но штаб Некляева забрали. На Площади я, конечно, не запел, но находился там от начала до конца. Было реально страшно, но меня оттуда вывели, сам я, может быть, и не выбрался бы. После взрыва в метро организовал концерт в поддержку жертв, на котором мы собрали небольшие деньги и смогли помочь двум людям, но в клуб, где мы играли, потом приехали из конторы с угрозами.
– А почему их раздражают благотворительные концерты?
– Их раздражает все, чего они не понимают. Ну какое творчество в Средневековье? Пришел, захватил землю соседа, изнасиловал его жену, выставил свою охрану, поскакал с барабанами – вот это творчество. Наша система в Средневековье, здесь не понимают мораль, этику, эмпатию, а главный вопрос всегда: «Что ты с этого имеешь?». Если ничего, то ты для них дебил. Меня не сильно поколотили, когда брали, потому что некоторые из силовиков меня знали и знали, что я ничего не имею – дома, машины, работы, поэтому решили, что я просто свернул не на ту дорожку, меня обманули, «Светка меня использовала».
«Если бы мой отец был жив, а я бы был омоновцем, он бы меня убил»
– Вы гедонист – получается ли в этих условиях им оставаться?
– Нет, и меня удивляют люди, что пару недель поборолись и такие потом: «Ай, ладно, можно побухать, потусоваться». Может быть, кому-то так легче, а я не могу получать кайф от жизни, пока нахожусь в такой стране. И сомневаюсь, что это было бы мыслимо за границей: по уехавшим вижу, что их сердце все равно здесь.
– Вы, наверное, тоже могли уехать.
– Когда в прошлом году я вышел с суток, мне сделали готовые предложения, то есть приезжаешь на работу, в квартиру, все налажено. Полный пакет и уверенность в завтрашнем дне. Осенью еще пригласили на гастроли, но я от всего отказался, потому что мне казалось, что здесь более важная работа. Думаю, настоящее мужество проявляется не в том, что ты можешь толкнуть слабого, дать леща гопнику или сказать женщине: «Знай свое место». А в том, что когда ты понимаешь, что правильное опасно, все равно придерживаешься этой стороны, а не соскакиваешь, мол, «вы же все понимаете». Мне кажется, я могу быть полезным просто тем, что не уеду, а останусь дома.
– Какой момент после августа для вас был самым трудным?
– Когда закончились все иллюзии. Это произошло, когда, кажется, в Лебяжьем мужчину оторвали от детской коляски и отвезли в участок, бросив ребенка на улице. Вот тогда я понял, что это не люди. Можно так или иначе понять убийства, по крайней мере представить, о чем человек в этот момент думал, а тут днище, ниже которого опуститься невозможно. Разве только они не изнасиловали того ребенка – это последнее, чего еще не сделали местные силовики.
– Есть ли у вас позитивные прогнозы на будущее?
– Часть людей всегда ждет: «Ну, скажи-скажи, что остался месяц». Позитивно то, что это, очевидно, конец, просто продолжается борьба двух эпох. Но как классно упомянул Виктор Шендерович, распад Римской Империи занял несколько столетий, поэтому мне бы не хотелось заражать людей тупорылым оптимизмом.
– Что ваша мама говорит о событиях в Беларуси?
– А что она может сказать? «Сынок, не ходи»? Меня воспитывали так, что ты сам принимаешь решение и несешь за него ответственность, а родные и близкие тебя в нем поддерживают, если, конечно, оно не предполагает избиения и насилия. Если бы мой отец был жив, а я бы был омоновцем, 10 августа он бы меня вызвал и убил. Я без шуток говорю, так и было бы.
«Первым, думаю, будет громадный концерт в память жертв»
– Как думаете, музыкант может поучаствовать в протесте?
– Сами музыканты, будучи воинами этой музы, до конца не понимают, насколько она мощна. Я как-то работал с одним известным пианистом, и он рассказал мне, как давал благотворительный концерт в Таиланде после большого цунами. Ему поставили плохой инструмент, все лишь бы как работало, он отлобал свои сорок пять минут без рвения и закончил по таймеру. А после к нему подошел мужчина и поблагодарил: «Несколько месяцев назад цунами на моих глазах снесло жену и двух детей. Ваш концерт – единственные сорок пять минут, когда эта картина не стояла у меня перед глазами». С того момента я стараюсь всегда делать свой максимум и даже больше. Я считаю, что музыка может помогать идти вперед и даже формировать моральные ценности. По тем же силовикам мы видим, что ни образовательно, ни в плане творчества они никогда ничего не видели и уже, наверное, не увидят.
– Кто-то пошутил, что осенью белорусы наконец узнали о существовании белорусской музыки.
– Так и есть. Оказалось, свое может быть классным: и послушать есть что, и посмотреть, и почитать. А зачем ждать, когда приедет какое-то чмо из России и будет под фонограмму прыгать на сцене местного ДК, еще и пьяным?
– Вы работали в разных коллективах. Почему такое разнообразие?
– Мне реально нравится разная музыка, к тому же разнообразие помогает быть живым и тренировать профессиональные скилы. Это советский пережиток говорить: «Я рок-музыкант и люблю только олдскул рок». Так ты сам себя в рамки загоняешь. А если любишь все от поп-музыки до авангардного фри-джаза, это тебя обогащает. Сейчас приезжаешь на фестиваль, и тебя включают в три или четыре разных проекта, потому что знают, что ты органично впишешься в каждый.
– Какой комментарий после дворовых концертов вам больше всего запал в душу?
– Такого было много и я помню все – лица людей и что мне говорили. Большую часть последнего концерта, после которого меня забрали, составляли детские песни из мультфильмов. Я спел и пару своих, включая песенку «Йети». После концерта ко мне подошла девочка и сказала, что песня о снежном человеке ей понравилась больше всего. Мне было очень приятно.
– Как вы представляете свой первый концерт в свободной Беларуси?
– Первым, думаю, будет громадный концерт в память жертв – тех, кто погиб и кого пытали. На нем будут выступать десятки, если не сотни музыкантов, и я бы тоже сыграл одну песенку.
Ирена Котелович/АА, фото Агата Квятковская belsat.eu
