«Хоть в Лувре виси, в Союз художников не возьмут». Художник и куратор Андрей Дурейко о беларусском коллаборационизме и украинских выставках
Андрей Дурейко уже 25 лет живет в Дюссельдорфе. Пока мы обстоятельно обсуждаем вынужденный выезд беларусской культуры за границу и предлагаем рецепты выживания, художник и куратор представляет сознательную, еще и успешную, эмиграцию. Он не только автор инсталляций, интервенций и росписей – Андрей как куратор участвует в крупных проектах, которые показывают беларусское искусство за рубежом. «ZBOR. Движение беларусского искусства» в Белостоке и Киеве, «Каждый день» в Киеве, «Open City. War Art» в Люблине. За последний год он стал куратором пяти украинских проектов. «Белсат» побеседовал с Андреем Дурейко об отношении в Беларуси к современному искусству и арт-коллаборации.
«Есть потребность показывать культуру, за которую люди как раз и воюют»
– Как куратор и координатор ты за год поучаствовал в пяти выставках украинского искусства. Почему украинское искусство?
– Это долгая история о дружбе, знакомствах, тех, с кем я учился. Один из пионеров беларусского видеоарта Максим Тыминько родился в Чернигове. В 2004 году возник групповой проект беларусских художников из Дюссельдорфа «Ревизия». Немецкие журналисты о нем тогда написали: мол, беларусские художники презентуют российский авангард. Эту работу приобрел арт-фонд «Изоляция» в Донецке. А когда после начала войны в 2014 году он переехал в Киев, авторов «Ревизии», меня в том числе, пригласили представить новое пространство. Когда наши художники сделали ZBOR – попытку анализа беларусского искусства за 25 лет независимости, после выставки в Белостоке сразу пришел запрос из Киева, и там экспозиция была еще крупнее. В 2021 году в киевском «Арсенале» открылся проект «Каждый день» – наверное, самая большая выставка беларусского современного искусства за границей.
Когда началась горячая война, у меня не стояло вопроса, помогать ли Украине. На первых порах среди художников в Германии важнейшими предоставлялись социальные практики, а потом ко мне обратилась Елена Танчинец, чтобы сделать выставку убитого украинского фотографа, – я не мог сказать «нет». Нашлась интересная площадка в Золингене, это недалеко от Дюссельдорфа, таким было начало. Позже украинцы сразу попросили помочь организовать вторую выставку, параллельно были другие проекты. Мы, например, устроили аукцион, для которого почти 80 авторов Дюссельдорфа отдали свои работы, деньги были перечислены в киевский фонд для художников. Я чувствую, что есть потребность показывать культуру, за которую люди как раз и воюют. Они воюют за то, чтобы быть украинцами, чтобы быть достойными, а это достоинство – в качестве. Фотограф Вера Бланш, которая участвовала в одном из моих кураторских проектов, сказала мне, что беларусам нужно либо бороться молча, либо учиться говорить по-украински, то есть делать украинское дело громким, а через него, мол, мы сможем показать и настоящих беларусов.
– А с беларусами работаешь?
– Конечно, работаю. Более того, я никогда не думал, что спустя 25 лет в эмиграции у меня произойдет такой ренессанс беларусского языка, никогда не думал, что буду делать сопровождение по выставкам и музеям на беларусском языке. Потому что когда спрашиваешь у украинцев, на каком языке с ними разговаривать, ответ: «Конечно, на беларусском».
– Где можно увидеть рефлексии беларусского искусства на актуальные события?
– Как шутят – чемодан, вокзал, Париж, Нью-Йорк, Берлин, Варшава и все остальное, сегодня географию беларусского искусства надо мерить ногами. Я не успеваю наблюдать за всем даже через соцсети – за месяц может происходить семьдесят и больше событий с участием беларусов. Такого в европейском пространстве не было никогда. Мне кажется, мы создаем новое сообщество. Не знаю, хватит ли на это энергии и сил, но уверен, влияние будет. Те, кто уехал раньше, и спустя десятилетия остаются в искусстве, причем ярко. А чем больше люди будут учиться, тем больше будет шанс интегрироваться, и тем больше беларусское искусство будет представлено за рубежом. Я в это драматическое время вижу большие возможности.
«Ни в ком еще эмиграция художника не убила»
– Ты представляешь не политическую, а сознательную эмиграцию – из-за того, чего нельзя найти в Беларуси. Получил ли ты в итоге от эмиграции профиты?
– Конечно. Мне кажется, это и по сей день актуально – образование. За границей находишь то, чего в Беларуси нет точно. Когда-то меня пригласили на беседу в КГБ, где сказали: ну что же вы уехали. Я говорю: «Спросите, почему я уехал», – а я поехал учиться современному искусству. В Беларуси нет школ, которые бы соответствовали критериям современного искусства, – ни в смысле новых технологий, ни в смысле новых идей, ни в смысле прикосновения к оригиналам. Для моей генерации было важно избавиться от комплекса репродукции. Мы многое знали, но все равно нужно было ехать в Варшаву или в Москву. Это было необходимо для того, чтобы продолжать профессиональную, да даже просто интеллектуальную деятельность. Ни в ком еще эмиграция художника не убила.
– А в смысле возможностей?
– Зависит от того, что ты хочешь. Художнику-живописцу специальные возможности не нужны, это старая техника, ну, мастерская, деньги – это одно. А когда уезжал Максим Тыминько, когда узнал о высшей художественной медиашколе в Кельне, где работал легендарный Збигнев Рыбчинский, – это была модерновая на то время школа, таких технических возможностей у студента в Беларуси нет. Понимания и практик, которые в этой области накапливались в Европе с 1960-х годов, – тоже.
– Каково отношение в Беларуси к модерновому, «другому» искусству?
– Главная трагедия беларусского искусства ХХ века – в прямом смысле уничтожение УНОВИСа и Витебской школы. Это происходило постепенно: сначала была как бы реформация училища, художники, которые больше понимали, как Шагал, ушли сами, а закончилось тем, что бывший ректор Вера Ермолаева была сослана в ГУЛАГ и оттуда не вернулась. В училище пришли академические люди, которые еще «царя-батюшку» лепили, а это в модерновой школе невозможно представить. Тогда возникла двойственность, шизофрения беларусской скульптуры. Там учился тот самый Глебов, имя которого носит художественный колледж в Минске. А что он сделал – портрет Скорины из дерева и третьесортного качества скульптуры партизан. Имя Леонардо да Винчи для колледжа и то было бы лучше, чем фигура, которая ничего не представляет ни для национального, ни для международного контекста. Был у нас номинально Музей современного искусства – и где он? После реформы стал Центром современного искусства. Впрочем, это больше соответствует сути, но для страны, которая считает, что уже сложилась, это трагедия. Только в постколониальном или колонизированном государстве такое может быть – в колониях так делали, чтобы их унизить, чтобы они не имели равного статуса с метрополией, мол, вы, аборигены, занимайтесь своими вытинанками. Зато, если кто-то вместо вышиванок сделает выживанки, как Руфина Базлова, одно это может вывести культуру на другой уровень.
«Может, их стоит не коллаборационистами, а фашистами называть?»
– Беларусь все-таки, хоть и с оговорками, независимое государство. Значит, мы говорим о выработанной привычке?
– Это не привычка, а принцип людей, сидящих в Академии искусств или Союзе художников. Это организации еще советского времени, клановые структуры, действующие по принципу идеологического контроля и ограничения. В одном Дюссельдорфе с тридцать объединений художников, а у нас всё выстраивается пирамидально – есть Союз художников, и ты хоть в Лувре виси, в Союз не возьмут, потому что у тебя нет республиканской выставки. А значит, ты не получишь мастерскую либо получишь в пять раз дороже. Кто из беларусских художников известен больше, чем Пушкин и Цеслер? Пушкин еще не умер, а его уже исключили из Союза, а у Цеслера отобрали мастерскую. И кто-то будет говорить, что государство виновато – нет, ребята, ложь, это, может, и так, но вы формально до сегодняшнего дня независимый союз, и ответственность на вас.
– Бывает, встречаю обиду за будто бы причисление всего, что на территории Беларуси, к коллаборации. Как в этом смысле работает художественная тусовка в стране?
– Когда началась война, о Беларуси говорили как о соагрессоре, потом зашла речь об оккупации, а выглядит это, на мой взгляд, как классическая коллаборация. Это три разные состояния и, соответственно, позиции. К тем, кого вовлекают в коллаборационисты, вопрос: они сами делают коллаборацию или нет. Я знаю художников, даже учился с ними, которые работают на армию, пишут картины, говорят, в следующем году им придет заказ на 25 новых произведений. Некоторые публикуют снимки погибших «наших» российских солдат, которые «не добили хохлов и не утопили их детей в реках». Может, их стоит не коллаборационистами, а фашистами называть? А когда художники чувствуют себя в оккупированной стране, они занимаются либо партизанским движением, либо вообще ничего не делают, чтобы выжить. Много талантливых людей, независимо от взглядов, чувствуют, что это не нормально, что нет свободного выражения, что возникли списки художников, которых нельзя показывать. Кто эти списки составлял, подписывал – к ним вопрос, почему они так трактуют своих людей, это не за границей их так кто-то трактует, это возникает на своей территории.
– Насколько мощное наше художественное подполье?
– Много неколлаборационистского искусства в Беларуси не закрыто, оно известно – просто может не напрямую выражать политический стейтмент, поэтому кажется нейтральным. В Беларуси давно так: если поискать какое-нибудь сюрреалистическое искусство, кажется, раз-два, и нету, а приглядишься – найдешь в чистом виде. Конечно, во время войны свободному искусству тяжело. Какие выставки устраивал Пикассо в Париже во время оккупации или, скажем, коллаборации, – а никакие, это был не лучший период Пикассо, драма на него повлияла. В то же время Матисс будто жил в своем мире, я всегда удивлялся – его жена и дочь попали в концлагерь, а он дальше пишет картины. «Капелла чёток» была, наверное, ответом на войну. Такие примеры в Беларуси, наверное, тоже есть, другое дело, мы должны о них как-то узнавать.
Ирена Котелович / ВК belsat.eu
