«Я не верю в способность официальных институций нанести непоправимый вред белорусской культуре». Критик – о будущем театра
Как на белорусскую театральную сферу повлиял последний год? Что она потеряла, а что приобрела? Останется ли в ней напряженность между бывшими коллегами? Театральный критик Алексей Стрельников имеет оптимистическое видение и рассказывает, каким путем нужно идти театру, когда кризис пройдет. В прошлом году Алексей, преподаватель Академии искусств, присоединился к забастовке. В итоге его уволили «за прогулы».
– Вы как театральный критик имеете теперь о чем писать?
– Не имею. Некоторые спектакли делаются, условно говоря, втайне. Например, мне посчастливилось воочию увидеть постановку «Белый Кролик, красный кролик», но меня попросили о ней не писать. Либо вот Молодежный театр устраивает премьеру иронической комедии – таким спектаклям театральный критик в принципе не нужен: прийти и сказать, мол, вот здесь замедлите, а тут сделайте смешнее, должна быть задачей режиссера. Другого ничего такого не происходит, арт-хаусные постановки исчезли. Меня могут упрекнуть: разве премьера в РТБД или приход Виталия Кравченко в Гомельский молодежный театр не требуют художественной экспертизы? Возможно, но я понимаю, что на этих площадках мне показывают то, что позволяет госпожа Дрига. Я не хочу, чтобы создалось впечатление, что в государственных театрах работают исключительно ябатьки: уверен, что совсем даже наоборот. И мне хочется поддерживать коллег: все же некоторое время театры были культурными центрами, куда люди приходили восстановиться и эмоционально зарядиться. Но моя поддержка уже скорее не профессиональный, а дружеский жест.
– Какое последнее событие в театре стоит внимания без всяких «но»?
– Спектакль еще докризисного времени – «Брак с ветром» Евгения Корняга. Он эмоционально и осмысленно заряжен на достаточно агрессивную ноту: в травоядном 2019 году, когда состоялась премьера, мне это казалось преувеличением. В итоге должен сказать, что «Брак с ветром» стал определенным предсказанием. Люди, которые научились смотреть такие спектакли, оказались в каком-то смысле подготовленными к событиям августа и того, что было после. Через всеобщую любовь к мрачному депрессивному театру в театральном сообществе была прививка от жестокой действительности, хотя и нельзя сказать, что у нас не было шока. Некоторые зрители спрашивают, зачем делать чернушные спектакли. Вот для этого. Для нас чернушные спектакли были школой жизни.
– Как думаете, на государственных театральных площадках еще возможны шаги влево или вправо?
– Я скажу, что жестокость цензуры переоценена. До роскоши посадить оперативника в каждый зал, чтобы тот отслеживал крамолу, пока не дошло. Это дорого, к тому же обмануть такого сотрудника, если он не подготовлен, несложно, а чтобы его подготовить, в стране должно быть нормальное образование для критиков. В Советском Союзе искусствоведение было идеологической работой: цензоров готовили, чтобы они отслеживали соответствие идеологии. У нас же, на большое, и идеологии нет, поэтому выкрутить тот или иной спектакль с точки зрения того, насколько он нужен идее белорусской государственности, нетрудно. Этим многие пользовались: например, Николай Пинигин. Государственную премию в театре получил не послушный Молодежный театр либо Театр имени Горького – ее получила «Пинская шляхта» Купаловского, где на сцене чуть ли не погоня висит. Сейчас то же самое: любой спектакль с помощью софизмов можно перекрутить и так, и так. В результате цензура заключается в том, чтобы из театра сделать искусство благонадежных людей: цензорам нужно только убедиться, что вот такой не работает, а вот такому не дали гастрольки. Обойти это возможно, а если ты не попал в черный список и за тобою пристально не следят, в общем можно позволить себе определенные вольности. Думаю, эта иллюзия свободы, а также внутреннее ощущение, что ты делаешь что-то важное, многих и держит в театре. Я говорю «иллюзия», но это не значит, что я считаю такую свободу недействительной: свобода человеческого духа порой важнее свободы посетить какое-то кафе или уехать в другую страну. Поэтому люди бывают настолько больными театром и поэтому они могут не поддерживать действующих властей, но оставаться в государственном учреждении.
– Как вам кажется, театральное сообщество должным образом отреагировало на события прошлого года?
– Я горжусь тем, как мои театральные коллеги отреагировали. Внешние изменения в театре будто не произошли: только независимый театр полностью исчез, а Купаловский как стоял, так и стоит и показывает «Павлинку». Так же стоят другие театры, но внутренне. Содержательно же все изменилось кардинально. Основная проблема белорусского театра – недоразвитость частного сектора. Актер не может взять и уйти в частный театральный проект, так как для того не создали инфраструктуры. Официально у нас в стране около тридцати театров, а только в одном Киеве их сто, из которых государственных разве что двадцать. В результате имеем зависимость от государственной зарплаты, при том, что твой инструмент-язык, и у тебя немного вариантов для эмиграции. За последний год целые коллективы действительно переехали, многие независимые проекты перешли в видеоформат, кто-то остался работать на том же месте с осознанием своей зависимости. И я считаю достижением и победой в условиях настолько жесткого давления сохранить рабочие связи. Когда я увидел актеров Свободного театра на премьере «Бывшего сына» СМТ в Киеве, понял, что это работает, люди не убегают в мир, а стараются сохранить условную линию фронта. Вот и причина моей оценки: при тех ресурсах, которые у нее были, театральное сообщество отработало на отлично.
– Что театральная сфера потеряла за последний год?
– Во-первых, потерянная инфраструктура независимых театров, сейчас сложно даже просто найти площадку для показа. А Купаловский, Гродненский драматический театр, многие талантливые артисты потеряли возможность выходить на сцену. Целый сезон – для актера это очень много. Думаю, мы не досчитались большого количества классных постановок.
– Есть какие-то необратимые потери?
– Я таких не вижу. Можно разве говорить о разрушенных профессиональных контактах. Я не знаю, например, на каком фундаменте может воссоединиться Купаловский, так как с обеих сторон были сказаны очень обидные вещи. Государственные структуры, к сожалению, этим пользуются и еще больше стравливают талантливых людей между собой. Но я верю в добрую волю артистов, момент примирения и прощения должен быть. Опять же, видите, не считаю это непоправимой историей.
– А какие достижения появились в театральной сфере за последний год?
– Мы приобрели трезвое понимание того, на что театр способен. Ему свойственна определенная хрупкость, ведь здесь очень просто что-то запретить, но мы видим большой интерес к онлайн – показам. Купаловцев смотрят сотни тысяч, даже менее известные театральные проекты собирают несколько тысяч просмотров. Год назад, в пандемическое время, огромными маркетинговыми инструментами достигались две-три тысячи, и это считалось неимоверным успехом. А тут СМТ устраивает премьеру и получает десять тысяч сразу! Вот это осознание театра как общественно важного выражения, репутация театра-большое достижение. Это то, что с нами останется и станет сильным фундаментом для развития театра в будущем.
– Как вы ответите на мнение, что пока в театр ходить не стоит?
– Я против всеобщих императивов. У меня лично, естественно, есть спектакли, на которые бы я не пошел. Надо осознавать, что ты участник спектакля, даже если просто сидишь в зале: своим молчанием, аплодисментами, вниманием или невниманием ты помогаешь театральной атмосфере. Но в наших условиях расколотого общества люди имеют свои театры, спектакли и героев на сцене. И мне кажется, поддерживать своих – это нормально, так должно быть.
– Допустим, мы в новой Беларуси. Какие процессы происходят первыми?
– Для меня коммерциализация театрального рынка – идеальное направление развития. Хотя белорусские государственные структуры в последние годы говорят о сокращении расходов на культуру, я убежден, что определенный минимум финансирования государство должно обеспечивать. И Большой театр, и Купаловский, и Театр юного зрителя для нее – брендовые проекты. Но нужно развивать частную инициативу – через налогообложение, более дешевую аренду, какую-то грантовую систему. Это позволит сделать театр разнообразным, создаст конкуренцию, прежде всего на актерском рынке. Можно вспомнить стремительный рост театрального движения в начале 1990-х годов, одновременно со становлением независимого белорусского государства. Некоторые театры закрепились еще с тех пор, и эхо того взрыва мы ощущаем до сих пор.
– Это будет именно взрыв?
– В свое время одиночная инициатива – создание «Ок16» – сильно поспособствовала развитию частных театральных проектов. Им было выгодно туда приходить, поэтому их были десятки. Две-три такие точки, которые не контролируются и не заморачиваются гастрольными удостоверениями, развяжут руки и наконец дадут возможность театралам более-менее зарабатывать, ведь сейчас это очень сложно. У нас на выживании остаются обычно самые жирные вещи: например, повсюду востребованный детский театр. В Беларуси он существует только за счет культпоходов, здесь отсутствует практика семейных просмотров. Разумная поддержка этой инициативы создаст культурную среду, удовлетворит спрос и даст рабочие места. Это абсолютно простые вещи, о которых сейчас никто не заботится, ведь легче всех толпой отправлять в ТЮЗ и кукольный театр.
– А какая будет тематика в новой Беларуси?
– Здесь трудно прогнозировать. Десять лет назад я бы не смог предсказать, что в белорусской драматургии настолько сильно, разнообразно и интересно отобразится женская тема. Либо понимание себя в контексте предков и будущего, несюжетный театр, документальные проекты… Десять лет назад никаких предпосылок для всего этого не было. Если бы мне сказали, что в Купаловском состоится премьера по пьесе пряжка, я бы сказал: «Да не может быть!» А она состоялась. Мне кажется, мировые тенденции авторского театра, смешение жанров могут постигнуть и нас, тогда несколько экспериментальных площадок дадут интересный результат.
– Новую Беларусь мы романтично связываем с отсутствием цензуры. Что это изменит в тематическом наполнении?
– Я уже высказывал мнение, что цензура у нас не идеологическая, так как не имеем идеологии. Государство – это хорошо, бороться с государством – плохо, вот и вся наша идеология. Определенное регулирование есть во всем мире, но важно, чтобы контроль осуществлялся с помощью независимой экспертизы. Надо работать с экспертным сообществом и с обществом через какие-то образовательные, культурологические программы. Это делает собственно идею цензуры ненужной. А если мы хотим контролировать общественное мнение и что-то запрещать, действительно нужны вот эти гастрольные удостоверения и выездные просмотры спектаклей чиновниками.
– После кризиса у белорусского театра будет больше зрителей, чем до лета прошлого года?
– У меня есть ощущение, хотя оно и не опирается на социологические исследования, что театральный спрос в Беларуси не удовлетворен. Соответственно, у нас есть возможность расширить аудиторию. По официальной статистике, за год у нас продавались три миллиона билетов. Это немного. Получается, если бы все наши девять миллионов захотели пойти в театр, им надо было бы ждать три года. Нормой считается, если 5-10% сообщества постоянно ходит в театр. За счет чего произойдет расширение аудитории? Мне кажется, за счет разнообразия. Я ожидаю, что в нашем новом театре будет место и для шаловливой стендап-комедии, и для очередной версии «Дедов» Мицкевича – и каждый будет бороться за своего зрителя. Я настроен оптимистично: за столетия существования театра не было такого, чтобы людям он надоел. С появлением радио, телевизора, компьютера люди не стали меньше ходить на Бродвей. Наоборот: билеты дорожают, а подростки снимают каверы на спектакли для TikTok.
– Если говорить о сообществе: есть ли предпосылки, чтобы после кризиса в нем осталась определенная напряженность?
– Площадки для общественного диалога у нас нет, и не только в театре. Попытки выйти на диалог от оставшихся в здании артистов Купаловского мне не понравились. Когда диалог начинается с манипуляций, обмана, попыток обелить себя за счет очернения кого-то еще, сложно пойти на открытый разговор. Я не против, чтобы консервативное, архаичное, постсоветское мировоззрение имело отражение в культуре, если, конечно, он не зовет чумы и смерти на головы ЛГБТ-сообщества. Он может транслировать, скажем, семейные ценности. Правда: разве в «Павлинке» пропагандируются семейные ценности? Отец чуть ли не ногами топчет дочку. Купала писал свою пьесу, скорее, о разрушении патриархального мира, где главная героиня утверждает, что имеет право на счастье вопреки отцу. Но хотите – давайте мериться художественною убедительностью интерпретаций. Я думаю, независимый арбитраж все еще возможен, но многие такие истории не кончаются. В Москве после раскола в конце 1980-х до сих пор существуют МХАТ имени Чехова и МХАТ имени Горького и спорят, кто из них более мхатисты.
– А если допустить, что определенное время события развиваются в том направлении, в котором они развиваются сегодня, что тогда будет в театре?
– Театр нормально существовал и во время диктатуры и отсутствия свободы. Я не верю в способность официальных институтов настолько сильно контролировать творческий процесс, чтобы нанести непоправимый вред белорусской культуре. Культура – это живой организм, который развивается по своим внутренним законам. Все живое в нем продолжается, все мертвое отмирает: мы видели примеры этого многократно. В российском традиционном театре главное учение называется щепкинским, а Щепкин вышел из крепостного театра и воспитал в своей школе много независимых артистов. Был феномен немецкого театра гитлеровского периода, где очень интересно ставили «Фауста», а потом мы видим авангардный немецкий театр послевоенного времени, который до сих пор остается одним из самых авторитетных в Европе. Мы видим постсоветский российский театр, который возник из советской традиции и стал настоящим культурным феноменом. Думаю, даже в сегодняшних условиях нашим режиссерам и актерам удастся сохранить творческое, интересное, важное.
ІК/АК belsat.eu
