Муж Ирины Славниковой: То, что сейчас происходит, ее не сломает. Она останется собою и станет еще сильнее

Сегодня в Гомельском областном суде начинается суд над политзаключенной журналисткой, сотрудницей польского телеканала TVP Ириной Славниковой. Ее вместе с мужем Александром Лойко задержали в минском аэропорту 30 октября по возвращении из отпуска, и вот уже 7,5 месяцев она остается за решеткой.

Сначала – испытание Окрестина с ужасающими, невыносимыми условиями. Женская камера, где держали Ирину, даже объявляла голодовку: женщинам не отдавали передач, у них забрали зубные щетки и лекарства. Причиной такого наказания со стороны администрации стало якобы то, что «женщины не тем тоном попросили туалетную бумагу».

После месяца на Окрестина Ирина полгода провела в СИЗО на Володарского. Сейчас она в гомельском СИЗО. Судить ее будет Николай Доля, тот самый судья, который судил Сергея Тихановского и других фигурантов «дела Тихановского». Заседание будет закрытым.

Ирину Славникову обвиняют в «управлении экстремистским формированием» и «организации и подготовке действий, грубо нарушающих общественный порядок, либо активном участии в них». Ей грозит до 7 лет заключения.

Ирина Славникова – не только настоящий профессионал своего дела, которого очень уважают коллеги. Она – сильная личность, для которой важна принципиальность. Путешественница, которая не устает открывать для себя мир. А также – любимая мать и жена. Об этом в нашем разговоре рассказывает ее муж Александр Лойко.

«Годы с Ирой – это лучшая часть моей жизни»

– Александр, как вы познакомились с Ириной, как начинались ваши отношения?

– Первый раз мы увиделись с Ириной мельком в 1997 или 1998 году. Мы работали в одной газете – «Беларуская маладзёжная». Она появилась после закрытия одноименной радиостанции. Я пришел туда на практику после училища. Я был техническим специалистом, занимался версткой.

Скоро я пошел на службу в армию, и однажды мы встретились с Ирой в городе. Она по делам газеты собиралась ехать куда-то за город на электричке, с ней был Павел Северинец. Я поехал вместе с ними, и с этого времени у нас начались дружеские отношения. Пока я был в армии, мы созванивались. Более теплые отношения начались в 2000 году, когда я пришел из армии и вернулся в газету. Так мы вместе уже 22 года. Это очень хорошая часть моей жизни. Даже лучшая.

– Чем Ирина вас впечатлила?

– Ира всегда была веселая, жизнерадостная, с изюминкой. Когда между людьми начинаются отношения, происходит «химия», ты начинаешь замечать какие-то мелочи, которые тебе очень нравятся. У нас все развивалась очень естественно и быстро. Ты делаешь шаг на следующую ступеньку в отношениях, все больше узнаешь о человеке, открываешь его для себя. В Ире мне нравилось почти все, поэтому мы очень быстро сблизились.

– У вас есть с ней общее хобби, интересы?

– Общее наше хобби и увлечение – путешествия. Определенное время мы на каждый мой день рождения специально ехали в другую страну, новый город, чтобы отметить праздник. Были в Париже, Праге. Лет пять назад я начал заниматься дайвингом, втянул Иру. Последние несколько лет мы ездили в Египет на Красное море – там одно из лучших мест для дайвинга в мире. Мы любим путешествовать на машине – ездили так в Грецию, Италию, даже когда-то давно – в Абхазию. Путешествия очень сближают, ты открываешь этот мир вместе с близким человеком.

«Профессионализм в людях и принципиальность в работе – главное для нее»

– Что для Ирины самое важное в ее профессии и в людях?

– Для Ирины в людях важны две вещи: первое – порядочность, второе – профессионализм. Понятно, что точка зрения на какие-то вещи у людей может отличаться, это нормально. Но если человек порядочный, он профессионал, другое становится вторичным.

Ира настоящий профессионал. По образованию она бухгалтер, закончила Нархоз. Но так сложилось, что она пришла в журналистику, ей это очень нравилось. Я был с ней рядом с начала ее профессионального становления и роста. Можно много раз менять место работы, сферу деятельности. По-настоящему счастливым можно считать того, кто нашел себя в любимом деле. Ира именно из таких людей.

Ира работает в журналистике много лет. Правда и принципиальность – главное для нее в работе. Ее уважают коллеги, она была одним из заместителей председателя БАЖ, а это безусловное признание профессиональным сообществом.

Моя жена очень сильная личность. Намного сильнее меня. Я легче иду на компромиссы, Ире в этом плане трудно. То, что сейчас с ней происходит, ее не сломает, я убежден в этом. Она останется собой и станет еще сильнее.

– Журналист в семье – часто не просто, тем более если говорить о независимой журналистике в Беларуси. Вы волновались за нее?

– Я придерживаюсь мнения, что человек в жизни должен заниматься тем, что ему нравится, что приносит ему удовольствие. Ира занималась тем, что у нее получалось, в чем она нашла себя, постоянно росла профессионально. Я радовался за нее. Но, конечно, я всегда за нее волновался, даже и тогда, когда журналистика была просто работой, а не как сейчас – опасным делом.

– Насколько знаю, отец Ирины, Александр – старший офицер запаса, заслуженный ветеран военной авиации. То, что Ирина сильная личность, идет из ее семьи?

– Когда Ира была маленькая, был еще Советский Союз, и ее отец много ездил по разным местам, служил в Азии, России, даже Германии. Отец Иры действительно очень сильный, с сильным стержнем, и, думаю, он был главным человеком, который повлиял на ее воспитание и характер.

– У вас есть взрослый сын. Какая Ирина мама?

– Всегда можно предположить, какие люди родители, глядя на результат их родительства. Нашему сыну 26 лет, он вырос самостоятельным, умным, добрым человеком, помогает, чем может, семье. Окончил экономический университет в Варшаве, знает несколько языков. Ира никогда не сюсюкалась с ним, была довольно строгая мама, и в итоге вырастила достойного сына. Он планировал жить в Беларуси, но ему пришлось уехать. Сейчас он живет за границей, удаленно работает. И очень тяжело переживает то, что мать в тюрьме.

«Ира придерживалась позиции: почему мы должны уезжать из своей страны, если мы ничего плохого не сделали?»

– Почему вы до последнего не уезжали из Беларуси после событий 2020 года и волны репрессий, которые тогда начались и продолжаются до сих пор?

– Позиция Ирины, которой она твердо держалась: почему мы должны уезжать со своей родины, если мы ничего плохого не сделали, никого не убили, ничего не украли? Ради чего уезжать? Я в этом смысле был больший реалист, несколько раз мы разговаривали на тему отъезда, особенно летом 2021 года. Мы видели, что происходит, сколько людей задерживали, приходили к журналистам, которые уже даже не работали и ни в чем не участвовали.

Но Ира была принципиальна в этом вопросе. Она действительно не делала ничего криминального, поэтому не думала, что все может произойти именно так. Последний год мы дома не жили, опасались, что к нам могут прийти. Но получилось так, что нас нашли все равно.

– Расскажите о вашем задержании в минском аэропорту: как это было? Были ли предчувствия, что что-то случится?

– Действительно, накануне у Иры было предчувствие. Мы летали в Хургаду, на дайвинг. Ира постоянно говорила, что люди в тюрьмах сидят, а мы на дайвинг поехали. Я же был убежден, что нужно хоть на какое-то время просто отключить голову, отдохнуть от всего. Перед возвращением Ира сказала, что у нее ощущение, будто нас задержат в аэропорту – ей об этом приснился сон. Я попытался успокоить: да нет, зачем нас брать в аэропорту, если можно это сделать в городе.

Мы прилетели в минский аэропорт, стояли на паспортном контроле в разных очередях. Меня задерживали 30 августа 2020 года, после этого я попал в специальные списки, и поэтому всегда, когда я проходил границу, меня отправляли на полный досмотр, с составлением протокола. Когда мы проходили паспортный контроль, Ирина очередь подошла первая. Вызвали сотрудника, он забрал ее паспорт из кабинки и сказал: «Пройдемте». Практически сразу же подошла и моя очередь, все повторилось как с Ирой.

В зале прилета есть специальное помещение с тонированными стеклами и двумя входами. Иру завели в правый, меня – в левый. Там нас встречали сотрудники ГУБОПиКа. Они были в масках, сразу взяли за руки, потребовали отдать телефон. Ира была в соседней комнате, поэтому я не знал, что с ней происходит. Сотрудники подождали, пока в зале прилета станет меньше людей, накинули мне капюшон на голову и, взяв под руки, начали выводить.

Выводили так, чтобы не попасть на камеры видеонаблюдения, – переговаривались об этом между собой. Меня посадили в одну машину, Иру – в другую. Все это время ничего не спрашивали. Рядом со мной сидел человек, который положил руку на мою голову, наклонил ее, чтобы я смотрел только в пол и не видел, куда меня везут.

Так мы ехали минут сорок. В итоге нас привезли в Первомайское РУВД. Нас посадили в разные камеры. Я слышал, как с Ириной пытались записать покаянное видео. Но она категорически отказалась: сказала, что ничего записывать не будет. Меня также пытались несколько раз записать: я должен был сказать на камеру, что меня задержали за распространение экстремистских материалов. Но я тогда не представлял, что они имеют в виду.

На вторую их попытку записать видео я сказал, что не знаю, за что задержан. Они начали злиться: мол, мы же тебе сказали. Долго на меня смотрели, я думал, будут бить, но не тронули. После этого составили протокол за распространение экстремистских материалов. Как оказалось позже, за репост материала «Белсата», который я делал полтора или два года назад. При этом он был не политический, на какую-то социальную тематику.

«Люди в камере спали повсюду, мы ложились на полу, как тетрис»

– Расскажите про ваши сутки за решеткой: какие были условия, как к вам относились, с кем сидели?

– Я сидел подряд три раза по 15 суток. Я раньше слышал, какие условия на Окрестина, но почувствовать это на себе – конечно, другое дело. Сотрудники относились ко мне и другим политзаключенным хуже, чем к рецидивистам. Просто как к пустому месту. Для политических на Окрестина есть свои камеры. В ИВС, где держат людей до суда, две мужские камеры для политических, первая и шестая. Я побывал в обеих. Условия… Тараканов не видел, но были вши. И ты никоим образом не можешь от этого спастись.

В ЦИПе в камере на 4 человека всегда сидели 15–17 человек, и это там уже считалось нормальным. Было и 19 человек, а какое-то время только 10 – и казалось, что это настоящее раздолье.

Никаких передач, писем нам не передавали. Только лекарства. Не выводили на прогулки, за мои 45 суток нам ни разу не дали помыться. Два раза в день проводили «шмон» – проверку. Как это выглядит: тебя выводят на коридор, ты широко расставляешь ноги, руки кладешь высоко на стену ладонями наружу, голова опущена вниз. Тебя обыскивают, даже обувь снимают, заглядывают под подошву, чтобы ты только ничего там не спрятал. Но что ты можешь спрятать, если тебе ничего не передают и ты никуда не выходишь? У обычных зеков такие осмотры происходили один раз утром, и не так жестко.

Нам не давали матрасов, белья для кроватей. Нары сделаны из металлических пластин сантиметров пять шириной, на них невозможно лежать. Могла бы улучшить ситуацию верхняя одежда, но у нас ее забирали. При том, что у обычных зеков куртки были.

Люди в камере спали повсюду, мы ложились на полу, как тетрис. Представьте, на 15 квадратных метрах нужно лечь 15, 17 или 19 человеком. В полночь и в 4 утра будили, делали перекличку, чтобы мы не могли спать. Мы вставали, после заново укладывались в свой тетрис.

Днем лежать нельзя, сидеть где угодно тоже нельзя. Кто-то из охранников, правда, сквозь пальцы смотрел на то, если ты ненадолго приляжешь. Все зависело от смены. Иногда, если попросишь мыло, можно было ждать два дня. А иногда, когда хорошая смена, тебе приносили в течение получаса.

За 45 суток на Окрестина я потерял где-то 11 кг веса. При том, что у меня не было почти никакой физической активности.

Я сидел в камере с прекрасными, выдающимися людьми. Лучшими, которых я видел за последние десять лет. Например, с Павлом Белоусом, Андреем Кузнечиком. В одном месте такая концентрация лучших людей страны. Я был в шоке.

Но, известно, за решеткой продолжают издеваться, ломать судьбы людей. Я сидел с молодыми ребятами, которыми занималось КГБ, потому что они были в ТГ-чатах полтора года назад. Их находят, допрашивают, дают реальные сроки. У некоторых людей после допросов на ногах были ожоги от электрошокеров, у кого-то – сломанные ребра, носы.

«Я видел все, что сделали россияне в Украине, собственными глазами»

– Что происходило после вашего освобождения?

– Насколько знаю, меня не должны были выпускать после третьей отсидки. Есть определенные процедуры перед тем, как освободить человека, – со мною ничего проведено не было. Я даже место свое на полу в камере «застолбил», сказал, что скоро вернусь. Когда у тебя заканчивается срок, за тобой приезжают на Окрестина, забирают из камеры, на машине везут в РУВД, составляют новый протокол и возвращают на Окрестина. И так по кругу. Но произошел какой-то сбой в системе, и меня выпустили. Меня встретили мать, тесть. Домой я не поехал, и это было правильно: в этот же вечер на место моей прописки пришли меня искать. Меня хотели забрать снова, угрожали сыну.

Я понял, что если меня не найдут, будут страдать мои близкие. Поэтому я решил уехать из страны. Я сам сидеть не боюсь, но это будет большой нагрузкой для родных: адвокаты, передачи. Это требует много сил и ресурсов. Моя мать, родители Ирины – люди немолодые, это все очень тяжело морально, физически, материально – со всех сторон. Из-за границы я могу хоть как-то помогать и что-то делать.

С конца декабря до середины мая я жил в Киеве. Очень благодарен коллегам Иры за помощь. В Киеве встретил войну. Проснулся где-то в 4:50 утра от того, что дрожали окна от взрывов. Я оставался там во время боевых действий. Помогал – чем мог помочь. Был в Ирпине, Макарове, Буче, Бородянке. Видел все, что сделали россияне, собственными глазами. В Ирпине мы как-то спасали котов, был интересный опыт. Видел мародеров, видел, как в Бородянке выносили в целлофановых пакетах тела погибших людей. Много чего видел. Интересно, что на разных блокпостах я показывал свой беларусский паспорт, и мне ни разу не сказали, что я, мол, из страны-соагрессора. Хоть некоторые и смотрели на меня с подозрением, но ничего не говорили. Я думал, что отношение будет негативным.

Ира знает, что идет война. В камере на Володарке был телевизор, показывали новости по БТ. Умный человек может и между строк прочитать, что происходит. До этого новости приносили и новые сидельцы. Поэтому в целом она понимает, что происходит, и какие это может нести последствия для Беларуси и нас всех.

«Самое тяжелое, что мы сейчас не рядом. Но мы это переживем»

– На Окрестина для Ирины, как и для вас, был настоящий ад. Какие условия содержания у нее были на Володарского?

– По сравнению с Окрестина в СИЗО на Володарского условия и отношение администрации гораздо лучше. Ей можно было передавать вещи, продукты, лекарства. Там работает библиотека, можно было много читать, доходили письма. Можно было также заказать еду в местном магазине, при СИЗО. Водили на прогулку, можно было принять душ. Но тюрьма – это тюрьма, какие бы условия там ни были.

– Ирине предъявили обвинения по двум статьям: организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок, и создание экстремистского формирования или участие в нем. Как вы отнеслись к этому?

– Не было бы этого надуманного обвинения, могло быть другое. Суд над Ириной будет закрытым, потому что у них нет никаких доказательств, фактов. Они сами с собой поговорят, вынесут тот приговор, который им скажут сверху, и на этом все.

Десятки журналистов, целые СМИ признают экстремистскими по надуманным поводам. Может, скоро начнут уже признавать экстремистскими чаты детских садов? В Беларуси сейчас выжигается все напалмом. Закон не работает, и пока они, к сожалению, все еще могут чинить это бесправие.

– Что пишете Ирине в письмах? Что пишет она, как держится?

– Ира теперь называет себя так, как я когда-то в шутку ее назвал: боевой хомяк. Она такая маленькая, хрупкая, но очень упрямая и боевая. Мне передают, да и она пишет в письмах, что настроение у нее нормальное, боевое, со здоровьем проблем нет. Обычно в письмах мы рассказываем новости из мирной жизни. Из-за цензуры всего не напишешь. Да и чтобы не думать о политике, трудностях, нужно рассказывать о мирной жизни, вспоминать хорошие моменты, которые были раньше.

– Вы говорили, что ваш сын очень тяжело переживает всю эту историю. А как родители Ирины, вы сами? Чувствуете ли поддержку и солидарность от других людей?

– Для всей семьи это очень трудно. Безусловно, мы сейчас чувствуем поддержку от других людей. Но в этой ситуации отсеялись те, кто не должен быть в твоей жизни. Трусы, например. Были люди, с которыми я общался, с кем работал вместе, кому помогал, и теперь эти люди боятся со мной даже переписываться, чтобы вдруг чего не случилось. Но большинство друзей помогает, поддерживает, интересуется, как дела, чем можно помочь. У Иры очень крепкие связи в семье, между родителями, родственниками. Все поддерживают и держатся друг друга. Нынешние и бывшие коллеги Ирины тоже очень нас поддерживают. Я очень всем благодарен.

Для меня самое тяжелое, что мы сейчас не рядом. Но мы это переживем. Как иначе?

belsat.eu