«Когда снимаю в Литве, всегда думаю: а нужно ли это тем, кто продолжает жить в Беларуси?»
Телезрители «Белсата» помнят журналистку Алену Дубовик по репортажам на острые социальные темы из разных уголков Беларуси. Сейчас ее можно увидеть в сюжетах из Литвы. На родине Алена пережила Окрестина, побои и больницу после освобождения.
Семья журналистки распалась – муж не понял ее преданности профессии в условиях опасности. Наша коллега был вынуждена покинуть Беларусь из-за преследований и угроз. Мы поговорили с Аленой о ее пути в журналистике, жизни в новой стране и о том, легко ли белорусам работать в эмиграции.
«Работа была как хобби, – настолько мне нравилось то, что я делаю»
– Алена, как ты пришла в журналистику?
– Журналистского образования у меня нет, я закончила филологический факультет по специальности «русская и белорусская филология». Проработала в школе два года. Потом ушла в декрет на 7 лет. После рождения третьего ребенка я работала копирайтером-фрилансером, потом меня пригласили журналистом на TUT.BY в рубрику «Ребенок.by». Постепенно я стала редактором. Но из-за маленького ребенка ушла.
В 2019 году меня приняли на работу в Школу журналистики Бориса Немцова в Праге. Был очень большой конкурс, человек 30 на место, кажется. Я направила заявку и прошла. На месяц уехала в Прагу учиться. Там я решила остаться в журналистике, но в текстовой – мало знала о тележурналистике. Однако, когда я закончила эту школу, меня пригласили работать в «Белсат».
– Что тебя больше всего зацепило в журналистике?
– Наверное, для меня это хороший способ самовыражения. А еще – возможность сказать правду. Когда я только пришла в журналистику, мне очень хотелось кричать на весь мир о том, что на самом деле происходит в нашей стране.
Я много занималась социальной журналистикой, но до сих пор больше всего люблю истории обычных людей. В общем, если без пафоса, мой приход в журналистику – совпадение. Так сошлись звезды, сошлись карты. Попробовала, поняла, что нравится, получается – и все.
До избирательной кампании в мае 2020 года у меня не было ощущения, что я работаю. Это было как хобби – мне нравилось то, чем я занимаюсь. Я вставала утром и хотела куда-то пойти, получать информацию, снимать. Кайф от работы оставался даже тогда, когда стало опасно и начались задержания. Вот что меня больше всего зацепило – что я не просто зарабатывала деньги, а получала удовольствие от того, что делаю.
«Меня травмировала не собственная история, а огромное количество зверски избитых мужчин на Окрестина»
– Ты, наверное, знала о преследовании белсатовцев, когда пришли на работу. Было не страшно? Была ли готова к тому, что может произойти?
– Мне очень хотелось работать в СМИ без всякой цензуры, полностью независимой от властей. Где меня не попросят согласовать комментарии с чиновниками, а представители этих чиновников не потребуют потом удалить статью. Я знала о преследованиях, но тогда был период затишья. Штрафы были, но сильного давления не было. И для меня это была единственная возможность войти в тележурналистику. Кроме того, я знала, что «Белсат» популярен среди белорусов, его смотрят в селах. Мне понравилось, и желание работать в таких СМИ оказалось сильнее страха.
– Расскажи, пожалуйста, о своем 2020 годе.
– Впервые стало страшно работать. Первый раз меня задержали в июне на выезде из Бобруйска после стрима сбора подписей за Тихановскую. У меня был шок. В Бобруйском РОВД омоновцы водили меня по коридорам, ставили к стенке и не давали воды. Меня спасло то, что за два месяца до этих событий я проходила тренинг по безопасности, где нам рассказывали, как силовики давят и запугивают, и как этому противостоять. Все время в УВД вспоминала об этом тренинге, чтобы успокоиться и не дать себя запугать.
Потом нас стали останавливать посреди дороги, не давали доехать до места съемок или стрима. Но тогда закон якобы работал, и была уверенность, что через три часа освободят. И освобождали.
А потом случилось Окрестина, куда я попала 10 августа. Там меня избили, три дня провела в настоящей пыточной. После освобождения меня госпитализировали. Однако личная история на удивление не стала для меня травмой. Больше всего меня поразило то, что я там увидела и услышала. Тогда стало ясно, какие ужасные вещи творятся в нашей стране.
Помните, была объединенная аудиозапись, где были слышны избиения и крики мужчин «Мама»? Это был как раз тот день, когда мы были там. Этих людей избивали над нами.
А в день освобождения, 13 августа, после суда про меня забыли во дворе СИЗО. Я сидела три часа и смотрела, как мужчин выводят и ставят к стенке – очень сильно избивают, особенно избитые у них были ноги и головы.
В то время было много разговоров о том, что Лукашенко продержится максимум до зимы, а мне после Окрестина стало очевидно, что с армией силовиков, готовых бить, убивать свой народ, это будет продолжаться долго, и нам всем будет очень тяжело.
«Было страшно, опасно, но хотелось работать назло»
– Как пережитое изменило твою работу и тебя?
– После избиения в СИЗО была микрогематурия – кровь в моче. Два месяца было больно ходить в туалет. После того, как физические последствия прошли, накрыло психологически. В марте 2021 года я пошла к психотерапевту, потому что поняла, что не тяну.
Были мысли уйти из профессии. Больше из-за детей. Я думала о том, что будет с детьми, если ко мне вломятся. Но в то же время было стремление к справедливости. Вера в то, что наша работа – это маленькая капля в море, поможет что-то изменить.
Период с марта по июль 2021 года был самым сложным временем, когда работа была самой страшной. Тогда под моим домом стояли милиционеры, а участковый разыскивал и опрашивал соседей. Затем они начали рассылать угрозы с анонимных аккаунтов. В марте нас задержали в Бресте. Оператора не тронули, а меня отвели в комнату, полностью раздели, выдернули шнурки с байки, трусы вывернули…
Во время некоторых съемок нас повсюду преследовали. Мы выезжали из города через леса и лесные тропы, так как знали, что нас задержат на трассе. А чтобы не конфисковали технику, после съемок оставляли ее у героев, уезжали из города и когда понимали, что нас никто не «пасет», звонили герою, и он привозил нам технику.
Этот же период был самым продуктивным в работе. Сделала много историй, которые мне понравились. Я рыла носом. Возможно, это был такой обратный эффект – чем больше на меня давили, тем больше я упиралась. Я хотела работать во вред всем. Я делала сюжеты о коронавирусе, ходила в больницу, хотя это было очень опасно, на нас вызывали милицию. О самиздате, была большая история и о вырубке лесов. Было страшно, опасно, но это только вдохновляло меня работать еще больше.
«Моя семья разрушилась. Муж не понимал, почему я не бросаю работу»
– Как эти преследования переживали твои близкие, семья?
– Семья распалась. Муж не понимал, почему я не увольняюсь. Он не выносил того, что вышел покурить, а под подъездом стоит машина, а в ней люди в масках. Одна и та же машина каждую ночь. Он не поддержал мой отъезд. Я думала, что он приедет ко мне, когда я уехала, но он не приехал. Теперь осталось только официально развестись.
Единственное, что могло спасти мою семью, – это отказ от собственных принципов. Сесть ровно, успокоиться, не работать, или пойти работать в школу, чего от меня и хотели мои родственники. Мне сказали: у тебя есть профессия, иди в школу. Как идти туда работать после выборов, когда учителя своими фальсификациями способствовали тому, что произошло дальше? Для меня это звучало примерно как «иди работай в милицию».
В то же время, когда я вышла с Окрестина, я поняла, что меньше травмирована, чем мой муж или мать. Они три дня не знали, где я. Муж три дня ходил по РОВД. Я представляю его состояние. Он боялся за меня, и я понимаю, что это могло повлиять на него и на наши будущие отношения. Мне кажется, что травма наших близких даже сильнее, чем травма людей, которые там побывали. Так что я его ни в чем не обвиняю.
– Ты долгое время находилась в таких условиях. Что стало последней точкой, после которой ты уехала?
– После одной из историй мои источники предупредили меня, что за мной придут. Хотя с декабря 2020 года мне говорили, что я «в разработке». Я не очень понимала, что это значит. Два или три раза я получала такое сообщение от анонимных телеграм-аккаунтов. Меня это немного выбивало из колеи, но не особо влияло, потому что я понимала, что идет волна запугивания. Но когда мне сказал об этом человек, который действительно имел доступ к такой информации, которого я знала и которому доверяла, я поняла, что это может быть серьезно.
Летела одна с двумя маленькими детьми трех и пяти лет. Это был дикий стресс. В моем рейсе, прямо на посадке, задержали активиста. Пока самолет не взлетел, даже еще пока он набирал высоту, я боялась, что его сейчас посадят и меня увезут. Я была уверена, что мне не разрешат улететь. Но, наверное, я не была такой значимой персоной, а в то время задерживали более важных людей, про журналистов приказа не было.
Через две недели после отъезда ко мне на самом деле пришли.
«Пока в Беларуси часть моей семьи, я продолжу работать для родины даже за границей»
– Что мотивирует дальше продолжать работу в профессии?
– Во-первых, кроме журналистики я, наверное, больше ничего не люблю. Сейчас самая большая трагедия в том, что я не понимаю, как дальше работать, как делать журналистику для Беларуси, если ты не там, если ты не можешь выехать на место, поговорить с людьми. Периодически задаюсь вопросом, зачем мне это и не уйти ли. Но пока держит надежда, что я найду пути, как здесь работать, либо мы вернемся.
Наверное, когда я пойму, что у меня не будет доступа в страну, журналистом которой я себя считаю, и это надолго, то на этом мои отношения с белорусской журналистикой закончатся. Но пока я хочу вернуться в Беларусь, а там часть моей семьи, мой старший сын, я буду продолжать работать для Беларуси даже за границей, пытаясь изменить ситуацию, насколько это возможно.
Мне очень не хватает общения с нашими простыми людьми, их проблем. В Литве можно заниматься журналистикой про уехавших, про диаспору, но это не социальная журналистика, это не жизнь наших простых белорусов. И когда я снимаю здесь сюжеты, то все время думаю: а нужно ли, интересно ли это тем, кто остался? Зачем я им рассказываю, как устроиться на работу в Литве, или какие тут сложности? У людей в Беларуси совсем другие вопросы.
Я здесь уже больше полугода и чувствую, что перестала понимать, как живут белорусы. Когда я разговариваю с друзьями, которые остались там, я слышу их страх. Они выходят из дома и боятся, что за ними придут. И я понимаю, что спустя два месяца в Литве у меня пропало это чувство – постоянный страх. Когда ты боишься автобусов, ты оглядываешься, когда кто-то идет за тобой, – и останавливаешься, чтобы пропустить человека, потому что тебе кажется, что тебя схватят сзади…
И я задаю себе вопрос: как я могу заниматься журналистикой для людей, которые в Беларуси, если я уже не чувствую и не знаю, что они там чувствуют, как живут? Насколько честная такая журналистика?
«Живу с мыслью, что здесь все временно и я вернусь домой»
– Как ты адаптировалась? Веришь ли, что вернешься в Беларусь?
– Частично адаптировалась, не могу сказать, что мне плохо. Мне здесь нравится, все очень дружелюбные. Сейчас самая большая проблема – финансовая. Огромные цены на ЖКХ – у меня коммуналка в декабре составила 200 евро.
Литва для меня очень комфортная, понятная страна. Немалую роль играет и то, что рядом Беларусь, мой сын. Мне теплее от этого. Мама в Молодечно, совсем рядом. В Минск ей нужно ехать столько же, сколько в Вильнюс. Я постоянно думаю, что если откроются границы, мама и сын смогут приехать ко мне. У меня теперь есть друзья в Литве, я почти не чувствую языкового барьера. Я сознательно не учу литовский, хотя понимаю, что нужно. Просто в моем воображении, когда начинаешь учить язык чужой страны, это как бы шаг к тому, чтобы не возвращаться домой.
И я все думаю о том, что вернусь. Я не ощущаю Литву своим домом. У меня квартира в Минске, мама с мужем уже говорят мне о продаже, а для меня невыносимы эти разговоры, ведь как же так – продам, а куда вернусь? Я не хочу ломать все корни и пока живу мыслью, что здесь все временно, и моя жизнь начнется, когда я вернусь домой…
Анна Гончар belsat.eu
