33-летняя минчанка Марина дважды прошла через Окрестина – в августе 2020 года и в конце июля 2021-го. За год в изоляторе ничего не изменилось – все те же пытки. Во время 15-дневного заключения девушка ни разу не была ни на прогулке, ни в душе. Ей не отдавали передачу – пришлось пользоваться чужой зубной щеткой и надевать чужое белье. После освобождения Марина уехала из Беларуси, и уже будучи в безопасности, рассказала «Белсату», через что пришлось пройти на родине.
«Меня задержали 22 июля. Я поехала на СТО. Когда ждала в очереди, мне в окно постучали. Я подумала, что это сотрудник СТО. Но оказалось, что КГБ. До сих пор не знаю, как они меня там нашли – за мной следили или прослушивали телефон.
Мне сказали, что я – свидетель и должна ехать с ними. Больше ничего не объясняли. Я предложила прислать мне сначала повестку, но они настаивали, чтобы я отменила свои дела на СТО и ехала с ними. Я могла поехать на своей машине, но в сопровождении сотрудника, или на их бусе. Я на это сказала: “Садитесь, ребята, прокачу, ведь бусы мне не очень нравятся еще с августа прошлого года”. С двумя сотрудниками мы поехали в мой адрес прописки на обыск. За нами вслед ехал тот самый бус.
Квартира, в которой я прописана, новая, я там еще не живу, идет ремонт. Ключей от квартиры у меня не было. КГБшники настояли, чтобы я позвонила прорабу и попросила привезти ключи.
Мне запретили позвать своих понятых, а также разговаривать с теми понятыми, которых они привезли. Еще их очень злило, когда я смеялась.
В квартире, естественно, ничего не нашли, сказали ехать в квартиру, где я живу, но когда мы к ней подъезжали, они передумали делать там обыск. Не знаю, почему. Меня повезли на допрос в КГБ».
«Еще в квартире мне сказали, что я – свидетель по акту терроризма, якобы по попытке подрыва вышки радиосвязи. Большего абсурда я никогда в жизни не слышала. Мне сказали, что та вышка курировала подводные лодки. Было смешно это слышать. Беларусь и подводные лодки? Я не знала тогда о российской военной части у нас.
Пока шла эта странная беседа, другой сотрудник лазил по моему телефону. Взять адвоката мне не разрешили, говорили, что я насмотрелась американских фильмов, поэтому требую адвоката, и что если бы я в Штатах сделала то, что сделала здесь, за мной бы вообще приехала группа захвата.
До сих пор не понимаю, почему меня задержали. Возможно, потому что мое интервью было на ресурсе “Август-2020”, и я там рассказывала о пытках со стороны омоновцев во время прошлогоднего задержания. Мне включали это интервью и говорили, что в августе тогда никто никого не бил, что я вру.
Потом сказали: “Если не хочешь сотрудничать, поехали на сутки”. На вопрос “за что?” сказали, что следователь разберется. Угрожали, что я не выйду через 15 суток, что меня будут задерживать снова и снова. Я спрашивала: “Почему?” Отвечали: “Мы же не знаем, в каком психологическом состоянии ты выйдешь, вдруг побьешь омоновца и сядешь снова”.
Спрашивали: “Ты сидела с бомжами? Нет? Вот, посидишь”.
Но самое отвратительное было в другом. В интервью на “Август-2020” я рассказывала, что после моего задержания у папы случился инфаркт, и он умер. А моя мама – инвалид. И они мне говорили: “Ты не боишься, что будешь сидеть, а с твоей мамой тоже что-то случится?” Это было на самом деле больно, потому что я переживала за маму, а мне даже позвонить ей не дали».
«В изолятор меня оформляли в Советском РУВД. Обвинили в неповиновении. Ночью меня и еще одну женщину отвезли в ИВС на Окрестина. На следующий день был суд и 15 суток. Судью не волновало, что у меня мама после двух инсультов – ничего не имело значения.
После суда я оказалась в ЦИПе, в камере № 15.
С бомжами меня не посадили, наоборот, с очень хорошими женщинами, все они тоже были по политическим делам.
У нас была двухместная камера. Не было ни матрасов, ни подушек. Одна двухъярусная кровать с металлическими решетками на спальном месте. Нас в камере было от 9 до 14. На полу могло поместиться человек 10-11. И еще один человек на столе. Когда было больше людей, нам приходилось кого-то отправлять на кровать. Все, кто на нем спал, были потом в синяках.
На столе можно было спать, если ты очень худой. Под столом спала одна миниатюрная девушка.
Спать на полу по сравнению с кроватью – очень комфортно. Мы мыли пол каждый раз после шмона, и каждый вечер репетировали, как будем укладываться спать – называли эту “забаву” “конструктор” или “тетрис”.
В душ не водили. Дважды в день был шмон, во время которого разбрасывали все вещи, даже прокладки, по камере. Это было намеренно. Прогулок не было».
«Когда нас стало больше 14, перевели в 4-местную камеру. Там были те же условия плюс тараканы.
Было очень душно. В жару вентиляцию включали редко. А когда пошли дожди, и было очень холодно, нам на всю ночь ее включили.
Передач не отдавали. Меня задержали в одном платье и босоножках, у меня не было с собой кофты, носков. Со мной сокамерницы поделились носками.
В общем, если кто-то освобождался, уходил из камеры, то старался максимально оставить вещи, которые мог: байки, кофты. Я никогда не думала, что буду носить чье-то белье. Его оставляли также для последующих. Пришлось и такое пережить. Буду ли я пользоваться зубной щеткой, которой до меня пользовалось неизвестно сколько людей, но точно не один и не два? Я сначала думала: “Нет, никогда в жизни”. А потом ты понимаешь: а как иначе?
Зубная щетка у меня появилась только на 12-е сутки. Одновременно с кем-то мы не пользовались, только когда человек уходил, то оставлял.
Каждый час в 2 и в 4 часа нас будили. Иногда сотрудник просто заглядывал – мол, все на месте, ок, и уходили. Но это было очень редко. Чаще было так, что каждый должен был встать и назвать свое имя, фамилию и отчество. А когда мы все уже разложились спать на полу, сложили свой “тетрис”, было очень непросто вставать и потом снова укладываться…»
«Было много больных. Позже я узнала, что у моих сокамерниц после отсидки были положительные тесты на ковид. Я плохо чувствовала себя и в камере, и когда вышла. Но теста не делала – и смысла не видела, и сил не было дойти. У меня была такая слабость, что я не могла встать с кровати и дойти до кухни, чтобы воды выпить, я просто лежала и все.
Нашим лечением никто не занимался. Медсестра приносила только парацетамол, и то не всегда – одну-две таблетки. Мы просили лекарство от кашля, а в ответ слышали: “Девушки, я же вам говорила, нет”.
Я уговаривала себя есть все, что дают, убеждала, что я должна выйти оттуда с наименьшими потерями для себя. Но это было невозможно. Ежедневно давали каши и котлеты, которые было невозможно есть. Сидевшие более 7 суток уже ничего не ели, так как от того, что давали, тошнило. И я их быстро поняла. Я могла с утра съесть кашу и в обед суп. И все. Часто все было очень соленым, другого вкуса не ощущалось – только соль.
Счастьем было, когда давали свежие овощи, например, половину помидора, что было очень редко. Воду мы пили из-под крана.
Каждый вечер с моими прекрасными сокамерницами мы подводили итоги того, что у нас случилось за день. И мы вспоминали: дали половину помидора – здорово. Принесли мыло – вообще праздник. Больше всего радовало, когда кто-то выходил на свободу».
«Я до самого конца не верила, что выйду после 15 суток. Тем более что видела, как за два часа до освобождения людям приносили новые протоколы. Да и помнила, что я там еще омоновца должна была побить. Пока не оказалось дома, я не верила, что на свободе.
После освобождения я долго болела. Дней 10 мне было очень плохо: кашель, температура, слабость. Когда в конце концов вышла в город, поняла, что у меня немного паранойя – я думала, что за мной следят.
Недели через две после освобождения я уехала. За меня очень переживала моя мама. Мы вместе принимали это решение. Она говорила, что если еще раз со мной такое случится, а тем более “уголовка”, она этого не переживет. И я понимала, что после двух инсультов она действительно может не справиться.
Когда меня задержали и не давали с ней связаться, я тоже очень переживала. Я понимала, что в случае чего никак не смогу помочь, и мне даже могут не сказать. Так я почувствовала, что такое неволя.
К маме сейчас ходит социальный сотрудник, и я на расстоянии делаю все, что могу. Мама, конечно, скучает, но для нее главное, чтобы я была в безопасности».
«В 2020 году меня задержали 10 августа, а отпустили в ночь с 13 на 14. Тогда я не уехала из Беларуси, так как хотела бороться дальше за свободу. Я будто была готова и к жестким задержаниям, и к заключению. Я не до конца понимала, что на моих родителей влияет то, что происходит со мной.
Когда меня задержали, мама и папа очень переживали, что меня не было ни в каких списках. Они думали, что меня даже может не быть в живых. А когда я появилась в списках, они переживали, в каком я состоянии: меня побили, изнасиловали?
Через два месяца после моего освобождения у папы случился инфаркт. Ему было 70 лет, он был еще довольно сильным мужчиной, но после моего задержания стал плохо чувствовать себя. Мне об этом никто не говорил. Я старалась не волновать родителей, рассказывала, что на Окрестина был почти санаторий. И они мне не рассказывали, что папе уже тогда было плохо и вызывали скорую.
После смерти папы я не могла бросить маму. И до сих пор не уверена, что приняла правильное решение. Каждый день я смотрю в окно и думаю: может, уже можно возвращаться? Каждый день читаю новости и жду того, что позволит вернуться. Каждый день у меня какие-то сомнения, размышления, чувство вины.
Я не знаю, как правильно. С одной стороны, если бы я была дома, я бы могла больше помогать маме. Но если меня посадят, я уже ничем не помогу.
Тогда, в августе 2020 года, казалось, что все будет быстро. Но потом стало понятно, что нет, и что это болезненный процесс. Но я думаю, что эта цена стоит нашей свободы. И я уверена, что свободу мы обретем, хотя, наверное, и не так быстро, как хотелось бы».
Анна Гончар/МВ belsat.eu