Алесь Михалевич: Публичное признание в «сексотстве» – это общественная исповедь

Обнародование документов о секретном сотрудничестве президента Польши Леха Валенсы с коммунистическими спецслужбами для польского общества стало шоком. В Беларуси пока что открытие архивов КГБ выглядит чем-то нереальным. О том, как вербуют агентов, и как этого можно избежать, «Белсат» поговорил с оппозиционным политиком Алесем Михалевичем, который после выхода из СИЗО сам признался, что подписал обязательство сотрудничать с КГБ.

– Человек попадает в поле зрения спецслужб. Как можно отличить, когда они с тобой разговаривают, запугивают, а когда уже вербуют?

– Может происходить так называемая предварительная вербовка: прощупывание почвы, готов ли человек. Со мной так было в году 1993-м. Нас, активистов «Объединения белорусских студентов», побили во время присяги военнослужащих 8 сентября на площади Независимости. Мы вышли с транспарантами «8 сентября – день белорусской воинской славы», «Приветствуем потомков оршанских воинов!», а белорусский генералитет был всегда очень пророссийский, несмотря на «разгул демократии». Мы обратились в медиа и в прокуратуру. На факультете со мной встречался представитель КГБ. Он взял у меня показания, а после поинтересовался, не хотел бы я с ними сотрудничать. Я сказал «нет».

Читайте также: Эхо скандала с Валенсой: как проводят люстрацию в Беларуси?

Обычно, когда предлагают сотрудничать, то делают это напрямую и в однозначных словах. Когда я был депутатом Пуховичского районного совета, меня вербовали напрямую. Со мной встретился человек, представившийся сотрудником Комитета финансовых расследований. Поэтому я и пошел на встречу, подумал, может, человек хочет что-то интересное сообщить. Конечно, среди них есть те, кто на стороне демократических изменений. Тогда был очень классический разговор: «мы вам поможем в этом и в этом», а если нет, то накажем «тем и тем». Взамен он хотел, чтобы я стал агентом. Я сразу об этом сообщил  в прессу.

Значок КГБ еще до смены государственной символики

– В одном из интервью после 2010 года Вы говорили: «Я далеко не единственный, кому КГБ обещал помочь в карьере». Реально ли поверить, что у них действительно добрые намерения?

– Мне было трудно поверить, так как те не умели даже по-белорусски разговаривать. Они любят рассказывать, что они за независимость. Язык – хороший индикатор. Хотя в том ведомстве много людей, которые прекрасно говорят по-белорусски.

– Была ли последняя капля, после которой Вы согласились подписать согласие на сотрудничество?

– Я согласился подписать согласие на сотрудничество, но никогда не собирался становиться агентом. После пыток в СИЗО КГБ меня заставили разговаривать с оперативниками КГБ, так как до этого я общался только со следователем под протокол с переводчиком с белорусского языка на русский. Мне сказали, если я не агент иностранных спецслужб, меня выпустят. Тот человек сказал, что у него был разговор с Зайцевым, руководителем КГБ. Зашел, спросил у того сотрудника, гарантирует ли он, что Михалевич будет с ними дальше сотрудничать. Тот ответил «нет». На что он сказал, тогда единственный его способ выйти отсюда – подписать такую ​​бумажку.

Я спросил, сколько я могу подумать. Мне ответили «полчаса». Через пару минут я подписал. Это был последний день двух месяцев пребывания под стражей.

Я знал, если меня в тот день не выпустят, то продолжат содержание под стражей еще на три месяца. Расчет был прост: чем раньше расскажу о пытках в следственном изоляторе, тем быстрее они прекратятся.

– Как выглядит та бумага и текст? Был ли он похож на обязательство Леха Валенсы?

– Я думаю, что текст везде очень похож. Человек пишет своей рукой: «Я, такой-такой, добровольно даю согласие сотрудничать в качестве агента и беру оперативный псевдоним такой-то». У меня был «Гаврила». Далее все доносы должны быть подписаны тем именем. Под моим псевдонимом моей рукой ни одного доноса не написано.

– Вы также говорили, что есть такие виды сотрудничества «не делаешь конкретных вещей – тебя не трогают» и самоцензура.

– Если так рассуждать, то 100% общества сотрудничает с КГБ. «Если мы будем очень активно себя вести, наш офис в Минске закроют», «если будем трогать непопулярные темы, вместо 10 человек аккредитуют 5». Неформальное давление всегда есть. Это не сотрудничество в чистом виде. Сотрудничество начинается, когда человек или дает информацию, осознавая, что имеет дело с сотрудником органов, или подписывает обязательства. Первое на их жаргоне называется оперативный контакт, второе – агент.

– Насколько большое значение имеют доносы в работе спецслужб?

– Это важно не только в плане получения информации, но и в том, что есть люди, которыми можно манипулировать. Можно составлять комбинации. Тебе говорят, с кем встретиться и что узнать или даже что и с кем делать. Больше всего люди боятся признаться, что они сделали что-то плохое. Любой донос сам по себе – очень плохо. Это видно по делу Валенсы. Люди, имеющие совесть, осознают, что делают пакость. Тогда начинаются очень неприятные психологические вещи: раздвоение личности, самооправдание.

Наши спецслужбы агентов не ценят. Это расходный материал. Люди, которым это предлагают, должны это осознавать. Если будет нужно, их «спалят», не задумываясь.

– Всем ли задержанным на длительное время оппозиционерам предлагают сотрудничество за освобождение? Вы бы посоветовали всем завербованным покаяться сейчас, ведь рано или поздно правда выйдет?

– Всем завербованным советую публично рассказать, не только потому что рано или поздно все откроется, но и прежде всего ради собственной совести. На первый вопрос – такие вещи лучше спрашивать у самих сотрудников КГБ, я с другими политзаключенными во время пребывания в следственном изоляторе не пересекался. Думаю, что общей задачей для них было сбить волну протестов, «поставить процесс под контроль»: кого-то заляпать грязью, кого-то просто сломать, а кого-то сделать агентом. Про то, много ли среди оппозиционных лидеров агентов, могу только догадываться.

– Как на Ваше решение рассказать про подписаное обязательство сотрудничать с КГБ отреагировали друзья, семья, коллеги?

– Семья и друзья – очень хорошо. А другие меня мало интересовали. Для меня было важно самоощущение, ведь я хотел остаться независимым человеком.

Памятник чекистам Могилевщины

– После признания со стороны спецслужб были ли какие вопросы, угрозы?

– Меня вызвали на допрос. Следователь спросил, мог бы я встретиться с какими-то другими сотрудниками. Я ответил, что нет. Тогда он сказал: «Вам просили передать вот это». Показал фото моих разговоров с ними, где я пью чай. То, что на БТ было, только снимки, а не видео. Я сказал, этого не боюсь. После отъезда, уже когда я был за границей, через одного человека, который вышел позже меня, «передавали приветы», говорили, что «у них длинные руки», один раз напомнили о деле Литвиненко. После возвращения… хватает того, что остаюсь в статусе обвиняемого по уголовному делу.

– Что Вы советовали бы делать людям, которых вынудили доносить?

– Признаваться публично. Если это невозможно, то рассказывать близким. Очень призываю друзей спокойно к этому относиться и не исключать человека из жизни. Я не представляю людей, которые сами бы пришли и сказали «хочу быть агентом». Всех на чем-то ловят. Как правило, всем угрожают.

Рассказать публично – это как исповедь, после которой должно быть отпущение грехов. Если человек исповедуется искренне и полно, то это не должно трактоваться как смертный грех. Я говорю об отношении со стороны общества.

– Очень частый аргумент против люстрации то, что еще живы люди, которые занимались доносами, и у них есть дети. Что Вы думаете на этот счет?

– Я знаю, что мой дед занимал высокую номенклатурную должность в 1937 году. Для меня не будет удивлением, если я найду его доносы. Я надеюсь, что меня никто не станет упрекать по поводу того, что делал мой дед. Мы не выбираем, в какой семье родиться. Безусловно, необходимо открывать архивы, оцифровывать и выставлять в открытый доступ документы. Чтобы люди знали, и некоторым было стыдно. Чтобы будущие поколения знали, что ты можешь стучать и стать главным врачом или директором школы, только твоим детям будет стыдно за родителей. Иногда лучше не сделать большой карьеры, но сохранить чистую совесть.

– Как Вы себя чувствуете сегодня, когда рассказываете про этот эпизод биографии?

– Очень свободно. Впрочем, рассказываю не первый раз. Я из тех немногих людей, которым нечего скрывать. Самое плохое, что обо мне могли выбросить, уже выбросили. Компромат – то, чего человек боится. Я с самого начала знал, что я расскажу все, что там со мной происходило. Все неприятные вещи, которые можно против тебя использовать, лучше рассказать сразу.

ХМ, belsat.eu